Не знаю, распространилось ли и на Закарпатье плохое влияние каноника Костельника, но скандал был самый громкий, и кара ему выпала особая. Костельник отвечал всегда отказом на призывы украинского подполья прекратить свою постыдную деятельность, укрывался от них под крылом чекистов. Отверг даже предложение бандеровцев помочь ему бежать за границу, хотя знал, что среди них его сын. Негодяй глушил угрызения совести водкой; расплата наступила в праздничный день.

Это случилось во Львове. Каноник шел с богослужения, на улице прохожий подошел к нему и выстрелил в него несколько раз. И тут же, увидев, что скрыться нельзя, застрелился; поскольку пули были разрывные, а он выстрелил себе в голову, опознать его не удалось. Однако среди украинцев ходил слух, что это был сын каноника, хотевший таким образом искупить семейный позор. Неподалеку работал дворник, ставший очевидцем. Он подошел к умирающему канонику до появления милиции и скорой помощи и успел сказать ему: «Каноник, покайтесь в грехах. Я священник Н. Н. Если покаетесь, дам вам отпущение».

Священнику-дворнику показалось, что умирающий дал знак согласия. Возможно, это и так, ибо велико милосердие Божие. Но за порочную жизнь несчастный каноник был наказан не только смертью, но и посмертным народным проклятием. Большевики похоронили его со всеми гражданскими и военными почестями, но вскоре его труп с запиской: «Украинская земля не принимает тебя!» — нашли на земле у раскопанной могилы. Каноника снова похоронили; и снова он был выкопан. Пришлось большевикам тайком перевезти его в другое место.

Об этой трагедии рассказал мне в Абези славный человек, галицийский священник. «Может быть, — заключил он, — Господь даровал канонику прощение за давний подвиг. Вот его история. Советы, вторгшись на нашу землю, позвали каноника на службу. Его вызвали в НКВД и сказали, что у них находится его сын, который, кстати, уже тогда укрывался в лесах. Чекисты сказали, что могут сохранить ему жизнь, в обмен они требовали, чтобы отец отрекся от веры и работал на них. Костельник, тогда еще сильный духом, ответил: „Если мой сын заслужил смерть, покарайте его. А верой я не торгую“. На самом деле сын каноника не был в руках НКВД, и Костельник сохранил и сына, и веру. Но, видно, в дальнейшем он плохо молился Богу. При повторном испытании он не нашел в себе сил сопротивляться».

24 марта 1955 года за несколько часов до моего отъезда из Абези бухгалтер вручил мне двести рублей, о происхождении которых он, по его словам, не знал. Вероятно, деньги прислала мне мать или из Москвы итальянская дипломатическая миссия. Я купил еды в ларьке: у меня теперь было все, даже грамм тридцать вина для мессы. Теперь у меня была бородка: растил я ее уже дней сорок в надежде на скорое освобождение, чтобы отчасти выглядеть, как выглядел в Италии двенадцать лет назад.

День был ясный, воздух мягкий, снег чуть рыхлый, но еще вовсю ездили на санях. Нас было пять или шесть человек, все иностранцы, на маленькой станции Абезь мы встретили еще группку иностранцев, среди них женщины из Австрии, Франции, Финляндии. Почти все мужчины мне знакомы: господин Скорцени, карельский священник Иоганн Матси.

После долгого ожидания подошел пассажирский поезд из Воркуты, мы надеялись на обыкновенный вагон, но оказались в «столыпинском». Полдня нас продержали в Кирове и направили на юго-запад до Поволжья. В Горьком, бывшем Нижнем Новгороде, нас держали неделю, разместив в разных камерах. 3 или 4 апреля нашу группу собрали снова, посадили в «черный ворон» и повезли по раскисшим улицам. В машине нас качало и швыряло из стороны в сторону; по прибытии на вокзал нас погрузили в вагон вместе с уголовниками.

В то время советские тюрьмы были снова заполнены этими молодчиками, в лагере они оказались в первый или в тысячный раз. Мы, политзеки и иностранцы, ехали в отдельном купе, семь или восемь человек, заняв все купе, устроились удобно; справа отсек для женщин, тоже иностранок. Из купе слева, очень шумных, доносились протесты по поводу тесноты; охрана отвечала, что запрещено смешивать уголовных с политическими. Несмотря на это, вскоре открылась решетчатая дверь нашего отсека, и вошел подросток лет тринадцати-четырнадцати.

Наша группа оживилась, мальчиком заинтересовались. «Как тебя зовут? Сколько тебе лет? Ты откуда? За что осудили и на сколько? Куда тебя отправляют? Почему ты не остался с товарищами?» Мальчик был из пригорода Горького, осужден на два года за кражу, направлен в лагерь для несовершеннолетних, исправительную колонию. «Ребята там беспокойные, — заключил он, — и вообще хулиганы. Хочу быть от них подальше». — «Правильно! И Бог тебе в помощь».

Заметив маленькую ладанку на шее у паренька, я спросил его, верит ли он в Бога. Вместо ответа он вынул из кармана тетрадку и сунул мне: несколько кратких молитв, искаженных фраз из Евангелия, много полезных наставлений о соблюдении праздников, постов, о христианском милосердии. И куча ложных откровений, предрассудков, суеверий, примет, словом, то же письмо счастья, которое нужно переписать многажды, чтобы не случилось беды…

Я возвратил ему тетрадь и отметил, что хорошо, а что плохо, и спросил его, сколько церквей открыто в Горьком.

— Две-три, — ответил он.

— Две-три? На огромный город? Так мало? А священники есть?

— Есть, но мало.

— А люди ходят в церковь?

— Ходят.

— Много?

— Нет.

— Но священникам доверяют?

Мальчик покачал головой: «Не очень». — «Почему?» Мальчик скривил рот и сказал: «Они ходят в кожаных сапогах». Я высказал несколько мыслей, которые уже высказывал раньше: «Бедная паства находится в трагическом положении. Во время войны открыли несколько храмов, но настоятели подчиняются высшим иерархам, а те изменили духу Церкви. Если кто-то из настоятелей верен Христу и истине, на него доносят властям».

Раньше патриарх Алексий ходил за приказаниями к Сталину, а сейчас ходит к Хрущеву и Булганину, мечтающим уничтожить на земле самую мысль о Боге.

Еще до встречи с молодым воришкой из Горького отец Матси рассказал мне много историй, выставляющих в дурном свете иерархию Алексия. «Да, — сказал отец Матси, — я не желаю больше быть среди тех, кого ведут эти пастыри. Однажды я попробовал и обжегся: митрополит Ленинградский Григорий, которому я подчинялся, обещал направить меня в монастырь в Эстонии, а сдал НКВД как американского шпиона. С меня хватит, если я снова окажусь в Финляндии, не буду иметь дела с Московской Патриархией».

— У нее есть отношения с Финляндией? — спросил я.

— Да. В Финляндии православная община маленькая, она признала верховенство Алексия.

— Какой стыд! Не было никого получше?

— Больше я с ними не связываюсь. Буду страдать, а к ним не присоединюсь. Если смогу, сбегу за границу.

— И отлично. Приезжайте в Рим[143].

Подытоживая, должен сказать, что убеждения, вынесенные мной из одесского опыта, со временем укрепились. В их пользу поступали все новые доказательства как изнутри — поведение Алексия, его приближенных и советской власти, — так и извне, а именно свидетельства, собранные мной за десять лет заключения.

В соглашении между советским правительством и возродившейся Московской Патриархией, заключенном во время войны, патриархия отказалась от священного права преподавать религию молодежи до восемнадцати лет, а безбожным властям обещала лояльность. Если бы только обещала! Она как могла льстила им, в этом она превзошла марксистских льстецов. Для этих Сталин был учителем, отцом, полководцем, гением, солнцем, но все равно человеком, а для иерархии Алексия — божьим избранником и «воплощением всего лучшего и светлого, что составляет священное духовное наследство русского народа»[144].