— Беги быстрее, Акку, быстрее. — Стефан осенил её крестом. Она поймала его руку, поцеловала и упорхнула. Лишь пола её шубки мелькнула за горящими золотом ветвями Священного дерева.

...Благородный Пам, тряся в страшном гневе белой бородой, появился в тот момент, когда Каракеш пытался укрыть голову Булата попоной, съехавшей набок. На Пама-сотника будто холодом повеяло из могилы.

   — Кто такие? Прочь! — закричал он в гневе и испуге.

   — Молчи, старик! — Каракеш замахнулся на Пама камчой. — Где Золотая баба?

   — Люди! — завопил сотник, обращаясь к жрецам, столпившимся возле жертвенных костров.

Каракеш хлестнул его по спине, что и послужило сигналом для его ватажников. На конях они рассыпались веером по полю и стали рубить и колоть пермяков. Некоторые из чуди, ошалевшие от страха, кидались прямо в костры, взрывавшиеся вихрами искр.

Стефан и Акку смотрели на всё происходящее внизу с ужасом. Вот разбойники покончили с людьми у костров, стали обдирать с елей шкурки соболей и песцов, золотые пластинки и кидать их в широкие повозки. Особенно отличался жадностью один из них, гибкий, стройный юноша. Он-то и привязал потом Пама-сотника к дереву, сорвал с него шубу и ичиги — мягкие сапоги из оленьей шкуры — и что-то кричал ему прямо в лицо, затем намотал на кулак бороду и вырвал клок седых волос. По груди Пама полилась из подбородка кровь. Акку вскрикнула и бросилась вниз. Стефан не успел ухватить её за полу шубы.

«Куда это она? Зачем? Разве спасёшь теперь Пама?! Белый Лебедь, они надругаются над тобой... А потом убьют. Что же делать? Конечно, они требуют, чтобы Пам указал им местонахождение золотого идола. Будь ты проклят!»

Стефан забежал в пещеру, вытащил лук с одной оставшейся стрелой. Как долго не брал он его в руки, а хороший был стрелок — не только в обители Святой Троицы учились монахи воинскому делу...

Стефан потрогал тетиву — она издала, словно струна, мелодичный звук — и положил на неё стрелу.

Пам, прикрученный к дереву арканом, поднял голову и, увидев бегущую к нему внучку, закричал:

   — Не приближайся, Акку. Они убьют и тебя!

   — Где Золотая баба? — хрипел над его ухом Авгул. — Говори, старик!

Пам молчал.

Авгул подложил под ноги старика хворост и хотел поднести к нему факел, но тут же свалился навзничь, пронзённый стрелой. Конь Каракеша отпрянул в сторону, главный шаман взвыл, будто эта стрела воткнулась ему в спину, вытянул вперёд руку, указывая на гору за Священным деревом.

   — Убейте человека с крестом! Он послал стрелу в моего сына Авгула.

Несколько всадников помчались туда. Но вдруг произошло то, что на миг обескуражило ордынцев. С высокой горы, блеснув на солнце яркими искрами, перевернувшись несколько раз в воздухе, слетела Золотая баба, сброшенная Стефаном, и скрылась в глубоких мрачных водах озера. Пам ахнул и вдруг затрясся в нервическом смехе. Поражённый Каракеш, кипя негодованием, размозжил голову старика шестопёром, а потерявшую сознание Акку положил поперёк седла впереди себя.

Вскоре вернулись всадники, заявив, что человек с крестом провалился как сквозь землю. Каракеш исхлестал их камчой, приказал тело Авгула положить в повозку, обложить снегом, и дал знак трогаться в обратный путь, утешаясь тем, что вместо Золотой бабы он отвезёт в Сарай златокудрую внучку Пама.

Авгула похоронили на берегу Пьяны-реки. Глядя на могильный курган, Каракеш подумал: «А кстати, судьба права, что распорядилась так твоею жизнью, мой сын. Будь ты жив, не довезти бы мне Мамаю Белого Лебедя в девственной чистоте и непорочности... Спи, дорогой Авгул».

Последние грязно-размочаленные льдины унесли в Итиль мутные струи Оки, небо над Старой Рязанью стало выше и яснее, ветер с распаренных круч мягко ластился к рукам мастеровых.

По приказу дядьки Монасеи к берегу пригнали лодки, грузили на них каменные кубы и ставили паруса из тонкой холстины. Игнатий и Карп после первого рейса не вернулись в Старую Рязань, а начали копать возле золотистого соснового бора землянки для жилья. В их обязанность также входило, когда к берегу Солотчи причаливали лодки с камнем, помогать поднимать груз на крутой откос.

С ними работал рябой тщедушный мужичонка, по прозвищу Шкворень. Родом он был из села Кочемары, расположенного на реке Пре, в двух десятках вёрст отсюда. Детьми Шкворень так и не обзавёлся, видимо, по причине своего нездоровья, хотя в этом винил свою жену: Игнатий и Карп видели её, когда она приезжала из Кочемар проведать мужа. Это была статная, красивая баба с высокой грудью, с сильными стройными ногами и толстой русой косой. Голубые глаза её с просинью озорно глядели из-под надвинутого шалашиком на лоб светлого платка. Тщедушный Шкворень рядом с красавицей женой казался каким-то потерянным. Он и сам чувствовал это. Когда познакомиться с его женой, которую звали Алёной, пришли Игнатий и Карп, Шкворень тут же стал толкать её в бок, щипать, ворча, чтобы она спрятала свои бесстыжие глаза. Алёна лишь улыбалась, губы её горели малиновым цветом, глаза сделались совсем синими, когда она здоровалась за руку сначала с Игнатием, а потом с Олексиным, задержав на нём взгляд.

Где мог такую красавицу видеть Карп?! В глухомани на сторо́же Попова разве что ведьму на помеле встретишь в рождественскую ночь!.. Да бываючи в Лихарёвском городище широкоскулую мордву или мурому...

И пока кормила Алёна своего Шкворня, доставая из берестяного туеска нехитрую снедь: рыбу да яйца, не отрывая глаз всё смотрел на неё Карп, и сердце его, не знавшее ещё любви, млело...

Когда Шкворень ушёл провожать Алёну, Стырь повернулся к Олексину:

   — Ну, Карп, вот так баба! Разве этот мужичонка для её стати и красоты годится... Нет, брат, ей такого молодца, как ты, надобно. Ей-Богу!

   — Не кощунствуй. Она Шкворню законная жена, венчанная. Да рази он всегда таким был незавидным, помнишь, рассказывал, как надорвался на боярской стобновской доле, застудил нутро, вот и зачал чахнуть...

   — Да, помню. У всех у нас подневольная доля, Карп. Не знаешь, где счастье выпадет, где нужда или смертушка. Пока нас с тобой бог миловал... А смекаешь, Карп, Кочемары-то на Пре, а Пра, как известно, в Мещере. Вот мы и попытаем как-нибудь Шкворня насчёт того, как на эту Пру попасть, чтобы узнать, где это Олег Иванович обретается во время ордынских набегов.

   — А зачем это тебе? Аль Дмитрий Иванович просил узнать?

   — Просил, — задумчиво произнёс Игнатий. Он как-то по-новому взглянул на пышущее румянцем лицо Карпа Олексина и неопределённо улыбнулся: кажется, какой-то план рождался в голове Стыря...

На следующий день Алёна снова появилась на берегу Солотчи и свежей рыбы принесла уже не только мужу, но и Игнатию и Карпу.

   — А как это тебе, Алёнушка, удаётся столько рыбы свежей добыть? — улыбаясь, спрашивал Игнатий красивую женщину. — Чай, не лето на дворе, ещё снег лежит, и вода в реке, поди, ледяная...

   — Зачем в реке? В реке мы не ловим. Вон вам мой муж рассказать может, как мы свежую рыбу зимой добываем в немалом количестве. До его застуды в нашем селе не было лучше рыбака, чем он... А теперь по этому делу мастер брат мой, Гаврила.

Алёна говорила, слегка заглатывая окончания слов, и посматривала с какой-то гордостью на своего мужа. А Шкворень при её похвале вытянул тонкую шею и поводил туда-сюда головой, как птица.

   — Расскажи, расскажи людям, — стала упрашивать мужа Алёна, — как зимой стобновским способом рыбу-то добывают...

   — Че рассказывать-то, — встрепенулся польщённый вниманием Шкворень, и на его впалых щеках от волнения выступили красные пятна. — За нашим селом есть озеро, которое зовётся Святое... А хозяином на нём наш боярин Никита Задорнов, мужик дуроломистый.

Чтобы ему рыбку добыть, с весны мы выходим с лопатами да и рвём пупы, прорывая к Святому озеру множество каналов длиной от четырёх вёрст и до двухсот саженей. А потом пускаем с круч в эти канавы ключевую воду, которая в самые лютые морозы не замерзает. А как озеро льдом покроется, тут-то рыба и идёт в канавы, где ей дышать вольготней. Да как идёт — кишмя кишит. Мы её и ловим неретами, снастями, а то и просто ручными черпаками. Это и есть способ стобновский, а зовётся он по имени нашего крестьянина Стобнова, который его придумал. Только его давно уже нет на земле: ордынцы порубили...