Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Эти вели себя спокойно и с неодобрением посматривали на молодёжь. Они видели, проходя хлебным полем, как колосья теряли в пыль крупные зёрна, и их сердца обливались кровью: сейчас бы урожай убирать, а они идут на войну... Сами-то ладно — останутся живы или нет, дело понятное, главное, как без них будут кормиться жёны и дети?..

   — Ах, ирод, зверь, как подгадал, в аккурат к урожаю... Молотить бы этот хлебушек теперь, а мы не на гумно идём, а на него, супостата, змея ордынского, — говоривший это мужик с окладистой бородой кивнул головой на цепы[86], что лежали в подводах. — Пока с ратными делами управимся, хозяйственными и некогда будет заниматься. Там и белые мухи полетят. Вот бабы с детьми без хлеба насидятся...

   — Полетят, полетят, — передразнил бородатого высокий худой смерд с заячьей верхней губой, кадыкастый, с впалыми щеками. — Ты ещё с этим ратным делом управься... Вона, говорят, какая силища прёт. Когда мы с тобой с проломленной башкой лежать будем, нам эти белые мухи нипочём станут. Так же, как и бабы с ребятишками. Сытые они аль голодные...

   — Жердина ты окаянная, чувал с просом! Какие речи балаболишь?! — строго прикрикнул на него бородатый. — Я тебе счас по сопатке смажу!

И уже было сцепились два мужика, но тут кто-то крикнул:

   — Верховые из Кремля! С каким-то стягом... Ишь, как скачут!

Резко осадив коней, верховые обдали комьями земли передних пешцев, закрутились возле подвод. Судя по стягу, прискакавшие — вестники самого московского князя.

   — Кто старшие? — спросил грозный по виду гонец.

Ему указали на Холопищевых:

   — Вот они: отец и сын.

   — Не велено вам в Кремль заезжать. А держать на Чертолье и уртоном стать.

   — Как не велено? — спросил Григорий и пристукнул кулаком по железному шлему.

   — Так и не велено. Приказ князя Боброка. Сейчас в Кремле людей видимо-невидимо. Вы мешаться только будете.

   — Вона как! — протянул тот, кого назвали Жердиной. — Мешаться, значит... Вона.

   — Ну, ну, поговори у меня. Плетей захотел?! — прикрикнул на мужика один из верховых.

Покрутившись малость среди подвод для порядку и солидности, гонцы пустили коней вскачь. А бородатый, обернувшись, сказал:

   — Ну почему, Жердина, у тебя такой характер скверный?.. Всё норовишь кольнуть, как овод, в лошадиный зад...

   — Я, можа, за князей этих жизню свою иду положить на поле брани, а они, вишь, до себя не пускают... Рылом, значит, не вышли.

   — Нет, сосед, жизнь мы идём положить на поле брани не только за князей да бояр, а за Русь нашу обчую, за детей своих, за жён, отцов и матерей, за дома свои, за землю... — тихо и вразумительно сказал отец Григория и, вхмахнув кнутом, зычно крикнул: — Поворачивай на Чертолье! Поворачивай.

Главная жена Тохтамыша Дана-Бике, напудренная и убранная ясырками[87], сидела на нижней ступеньке трона, как кукла, и ласково одаривала взглядом миндалевидных глаз сокольничего мурзу Кутлукая, скрестившего ноги в углу на шёлковой китайской подушке. В другом углу палаточного летнего дворца царя Синей Орды на такой же подушке устроился мурза Джаммай. Оба мурзы ненавидели друг друга, и оба знали об этом, но никогда не показывали вида.

Джаммай думал, что как только Тохтамыш окрепнет, наберёт силу как правитель степи, наверняка тогда синеордынский царь заменит Дану-Бике более молодой и пригожей ханшей; сейчас же Дана-Бике имела на мужа огромное влияние, так как приходилась родной сестрой главной жене Тимура.

А пока она благоволит к Кутлукаю, нечего было думать о мести.

В мыслях своих Джаммай оказался прав: Тохтамыш став во главе Золотой Орды, по истечении некоторого времени отдалил от себя Дану-Бике, и Кутлукай оказался без поддержки.

В обязанности Кутлукая, как сокольничего, входила и такая: следить за тем, чтобы не украли яйца той породы соколов, которая была единственной в своём роде. Но коим-то образом несколько таких яиц оказались у царя Средней Азии Тамерлана. Кутлукая обвинили в злейшем воровстве, и Тохтамыш приказал посадить его на чугунный котёл, в котором находились крысы. Это была самая страшная даже по тем временам пытка: крысы, чтобы выбраться на волю, проедали человеку его внутренности...

Но сейчас всё обстояло мирно и чинно. Тохтамыш, одетый в расшитый золотом халат, в тюбетейке, увенчанной кистью из тонких золотых волокон, при сабле, рукоятка которой была отделана жемчугом и рубинами, дремал на троне. Временами он открывал свои сарычиные[88] глаза, и тогда они загорались огнём: Тохтамыш вспоминал Мамая... Но вот снова веки опускались, и перед мысленным взором синеордынского царя проносились табуны кобылиц. Кобылицы были слабостью Тохтамыша — не жеребцы, не аргамаки, а именно — кобылицы, дающие молоко. Дворец царя окружали тенистые деревья. За ними располагались восемьдесят сараев, то есть хозяйственных хуторов для содержания дойных кобылиц. Помещения соединялись множеством труб. Молоко по этим трубам сливалось в общий резервуар. Из молока делали кумыс, который по серебряным трубам поступал во дворец.

Такое видел в своё время Александр Невский в Каракоруме, куда он ездил по вызову великой ханши Огул-Гамиш.

Позвали Фериборза. Волю Тохтамыша объявил Кутлукай. А воля синеордынского царя была такова: ехать магу и волшебнику к Мамаю, следить за каждым его шагом и доносить... Доносить и ждать... С гонцами поможет Акмола, он уже обо всём предупреждён.

— А вдруг Мамай умрёт ещё до битвы в походной кибитке? — глухо произнёс Фериборз, ни к кому не обращаясь.

На выпуклом большом лбу Тохтамыша дрогнули морщины, он повернул к магу и волшебнику лицо, вдруг сделавшееся свирепым, словно у верблюда во время гона, и произнёс:

   — Мамай должен сразиться с московским князем, кого одолеют, тот тогда и умрёт. И смотри, Фериборз, у тебя тёмная кожа, если сделать из неё бубен, будет звучать громче... Иди!

19. ВЕЧЕВОЙ НАБАТ

Жаловал купцов московский князь, давал им вольности разные, не донимал поборами, уважая их святое дело... Великие торги никогда не утихают на Москве, и не токмо возле амбарной церкви, хорошо видимой с кремлёвской стены, но и в посадских разгуляях.

Дмитрий Иванович поднял руку к виску, потёр его, видно, мысль какая-то пришла, оборотился к дружиннику Стырю:

   — Игнатий, узнай, не уехали ли с торгов гости новгородские, если тут, зови в гридницу. Там мы их с Боброком встретим.

   — Хорошо, княже.

Вскоре с Игнатием явились перед очи великих князей новгородские гости — Иван Васильевич Усатый с сыном Микулой и молодой начинающий купец Дмитрий Клюков.

Дмитрий Иванович, вглядываясь в их бородатые, надменные лица, раздумывал над тем, что нелегко будет господу новгородскую к своему делу склонить; привыкли собственным умом жить, вдалеке от ордынского ига... И великий князь им не указ.

Поэтому зачал разговор издалека, с похвалы:

   — Господа купцы новгородские, крепки ваши вечевые устои, крепок Господин Великий Новгород, чту и преемлю вашу гордыню: «Кто против Великого Новгорода, тот против Бога!» Знаю, что так просто вас не подвигнуть к рати... Но не за себя прошу, за православное христианство. Поднялся на Москву басурманин Мамай, по пути оставляет одни сгоревшие головешки и тысячи трупов русских людей, кои лежат непогребёнными и им очи выклёвывают хищные птицы. Хочу просить вас, новгородцы, помогите... Я не раз был сердит за ваши нежданные набеги на ордынцев, после которых рвы мостились головами рязан, нижегородцев и московитов... Да прочь обиды в эти минуты, перед лицом грозного и могучего ворога... Плывите, скачите до Града-нова, объявите слова мои архиепископу Евфимию, боярам и народу вашему на вече. Стану ждать, а не будет помощи, Бог вам судья!..

вернуться

86

Цеп — ручное орудие для молотьбы, состоящее из ручки и прикрепленного к ней ремнем деревянного била.

вернуться

87

Ясырка — пленная рабыня.

вернуться

88

Сарыч — хищная птица.

73
{"b":"603996","o":1}