Старец стоял на вершине, а внизу пробегали разрозненные толпы ордынцев, превратившихся в стадо, а он, босой, весь заросший волосами, громко хохотал и размахивал яблоневым посохом...

А в это время на поле Куликовом Владимир Андреевич Серпуховской встал под стяг и велел трубить сбор. Сразу подъехали князья литовские Андрей и Дмитрий, израненные, в помятых кольчугах, со своими воеводами. Ждали великого князя.

Прошёл час, а его не было.

Слёзы выступили на глазах Владимира Андреевича. Он обратился к собравшимся:

   — Братья мои, кто видел, или кто слышал великого князя?

Ему ответили князья литовские:

   — Мы полагаем, что жив он, но ранен тяжело и среди мёртвых тел пребывает. Кто-то из воинов сказывал нам, что видели его, как он по полю шёл. Без коня. Рано нам плакать...

Тогда Серпуховской вскочил в седло и помчался в полки, спрашивая о Дмитрии Ивановиче.

   — Княже, в пятом часу битвы зрел сам его крепко бьющегося палицей, — сказал Родион Ослябя, проходя мимо в поисках своего сына Якова.

   — Владимир Андреевич, — поклонился князю Серпуховскому крепкий старик с забрызганными кровью по локоть руками, — позднее того бился великий князь рядом со мною с четырьмя ордынцами, насевшими на нас. Троим он головы размозжил, а четвёртого я достал вот этим оружием. — И старик, а это был Холопищев-отец, показал на лежащий у ног ослоп.

   — А как позднее того? — с надеждой в голосе спросил Холопищева двоюродный брат великого князя.

   — Да почти перед тем, как ваш полк, Владимир Андреевич, выскочил из засады и погнал поганых.

   — Друзья, братья! — зычно крикнул Серпуховской собиравшимся воинам, — если кто найдёт живым брата моего, великого князя, то поистине будет его любимцем, и моим тоже, и всей земли Русской!

Бросились искать.

Вскоре нашли Бренка. Он лежал в овраге с рассечённой головой под крупом мёртвого коня. Великокняжеский шлем с золотым шишаком валялся в стороне — знать, не смогли ордынцы завладеть им. Дорого они заплатили за смерть любимца Дмитрия Ивановича: наверху оврага тела их были навалены крест-накрест с выбитыми из черепов мозгами, с отсечёнными руками и головами. Рядом мёртвые лошади скалили жёлтые зубы, а некоторые, смертельно раненные, но ещё живые, скребли копытами по телам своих всадников. И тут же полегли рынды[102] Михаила Бренка, никого в живых среди них не оказалось.

Трудно им пришлось, вдвойне трудно, потому что они защищали не Бренка, а как бы самого великого князя московского.

Бережно уложили Михаила Андреевича на красный плащ и понесли.

Дмитрий Иванович сидел, прислонившись спиной к белому стволу берёзы. Ствол надломлен, и зелёная верхушка, склонившись, прикрывала лицо великого князя.

Гул битвы затих, и Дмитрий Иванович слышал, как возвещали трубы победу, слышал радостные крики русских, но подняться и пойти туда, откуда неслось ликование, не мог. Мешала адская боль в груди. Он хотел было отвести от глаз ветки, скрывающие от взора даль, поднял правую руку, но боль усилилась, сдавила горло, отдалась в висках. Бока крепко сжимало. Князь ощупал внизу панцирь и обнаружил сильные вмятины.

Уж и не помнит, где, когда, чем нанесены эти удары, прогнувшие железо. А кости, кажется, целы... Только вот правая рука... Наверное, болит оттого, что намахался ею за много часов кровавой сечи. Или, может быть, вывихнул в плечевом вертлюге[103]...

Да что такое собственная физическая боль по сравнению со всеобщим ликованием, великой радостью, что снизошли на Русскую землю?!

Дмитрий Иванович слегка приподнял голову, и перед его глазами сквозь золотые листья берёзы забрезжило, слепя не осенней синевой, небо, кажущееся таким близким. Протянуть бы руку, схватить ладонью эту прохладную синеву, поднести к губам и пить. Пить... Упиваться, словно светлой любовью... «И она, эта любовь, прародительница славной победы! Я ли не любил свою землю, народ, князей несговорчивых, недалёких, наказуя их и плача потом?! Ведь от их раздоров прежде всего страдали простые люди... Князья оботрут полотенцем лоб да губы, и вся недолга... А смерды опять строят, хлопочут... Но как поднялись они, как сильны, храбры и послушны были во время битвы!»

И понимал Дмитрий Иванович, что эта храбрость и сила не ради князей, а ради земли своей, ради детишек и жён, матерей и отцов. Вот она, любовь русского человека, и как он велик ею... Потому что эта любовь выстрадана неволей, муками, огнём и кровью. И оплодотворит она всё, что будет её окружать.

Вдруг синий свет хлынул в очи великому князю так, что пришлось зажмуриться. И словно сквозь сон услышал слова:

— Вот он! Кричи Владимиру Андреевичу, кричи людям — нашёлся! Нашёлся!

Это воскликнул Григорий Холопищев, раздвигая ветки берёзы над раненым Дмитрием Ивановичем. Он с помощью своего земляка Фёдора Сабура осторожно поднял великого князя, поставил на ноги. Им подвели коня.

Страшно в то время было видеть поле Куликово: лежали убитые друг на друге, образуя словно сенные стога, а Дон-река три дня кровью текла.

Пять дней продолжались скорбные труды на берегу Дона. Триста тридцать высоких холмов выросли над братскими могилами, где спали вечным сном сыны русские.

На праздник Воздвижения Честнаго и Животворящего Креста Господня повелел Дмитрий Иванович всем от Дона уйти.

А «слава шибла к Железным вратам, к Риму и к Кафе по морю и к Торнову и оттуда к Царь-граду на похвалу. Русь одолела Мамая на поле Куликове», — заключает в своём сказании Софоний. И славу эту разносили повсюду вечные путешественники купцы-сурожане.

26. СКОРБНАЯ ТРОПА, ИЛИ АЙБАЛТА[104] ТОХТАМЫША

О победе русских на Куликовом поле Тохтамыш узнал на другой день к вечеру. Он понимал, что теперь Мамаю приходит конец.

А Мамай с остатками войска двинулся к реке Мегу и, убедившись, что русские больше не преследуют его, стал приводить ордынцев в боевой порядок.

Своего битакчи Батыра он назначил начальником Первой тьмы, двух мурз — начальниками Второй и Третьей. Сам стал командовать резервным туменом, состоящим из отборных бойцов, куда входили и конная гвардия, половина которой полегла на куликовских ковылях, на берегах Дона и Непрядвы.

— Мы ещё вернёмся туда, мы ещё зачерпнём своими шеломами воду из Дона и напоим коней, но уже как победители, — хорохорился Мамай в кругу приближённых мурз. Но заметно всем было, как он сдал за три недели, пока остатки его туменов искали друг друга: под глазами появились мешки, кожа на щеках одрябла, глаза потускнели, голос стал глуше и замедлилась речь.

Он подозрительно стал приглядываться ко всем, ожидая предательства: вестники доносили, что в Золотой Орде уже сидит Тохтамыш, и кто знает, какие мысли владеют новым царём, — а не двинет ли он свои тумены против обессиленного в Куликовской битве своего давнего врага Мамая?

Тохтамыш — потомок Чингисхана, и не заключит ли он тайный союз с Тулук-беком, который до этого жил «дядиной мыслью», а теперь, подрубив великокняжеский стяг на поле битвы и завоевав уважение простых воинов, может вконец возгордиться и захочет истинной власти.

В одну из глухих ночей Тулук-бека нашли на берегу реки с проломленным черепом... А палатку его дочиста ограбили — утащили не только золотые вещи и оружие, но даже халаты.

Мамай начал расследование, но воров и убийц не обнаружили.

Только одному человеку из всей свиты доверял Мамай — Батыру. В минуту особого расположения он даже назвал его своим сыном: может быть, он и действительно испытывал к нему отеческие чувства, потому что сам не имел детей...

И Батыр, некогда спасённый им, отвечал Мамаю взаимностью.

Когда доложили Тохтамышу, что умер не своей смертью чингизид Тулук-бек, он вышел навстречу к Мамаю со своим войском. Произошла битва между синеордынцами и золотоордынцами: снова потерпел поражение Мамай и вместе с Батыром и осетином Джанаем, служившим при битакчи в должности постельничего и ключником одновременно, бежал на Итиль.