Григорий Холопищев, цепляя меч на бедро, говорил Якову Ослябе:
— Ты, Яков, ещё в бою не был, а мне приходилось... Ордынец силён, когда издалека воюет, стрелой или арканом... А его надо брать топором или ослопом. Ты видишь, как Дмитрий Иванович полки расставил: кругом реки и овраги, пятиться нам некуда, а ордынцу на коне тоже не развернуться. Так что в ближнем бою и будем биться...
Якову хотелось сказать этому простодушному сильному парню, что поле это как раз они и выбирали с Дмитрием Ивановичем, но передумал: после поездки зимой на Рясское и Куликово поля Яков заметно повзрослел и возмужал. Он лишь спросил с улыбкой:
— Значит, должны победить?
— А то как же! Должны, — простодушно ответил Григорий. — А иначе — нельзя!
Завтра после боя Яков умрёт от тяжёлых ран на руках своего отца Родиона, а в бою, весь утыканный стрелами, будет держаться до конца и не выронит из рук знамя полка Правой руки.
Уже давно вечерняя заря потухла. И князь Дмитрий Иванович вместе с Боброком выехал на Куликово поле. Стали они посреди двух войск и повернулись к ордынскому. Услыхали стук и клич, словно на торг собирались ордынцы или строили что-то. И вот за Зелёной дубравой завыли волки, закаркали за Доном вороны, забили крыльями по воде Непрядвы гуси и лебеди, будто возвещая грозу.
— Слышишь это? — спросил Боброк.
— Да, брат, великая гроза, — ответил великий князь.
— А теперь обратись, княже, в сторону нашего войска.
Великий князь удивился необычной тишине:
— Вижу многие огни, как будто зори соединяются.
— Это доброе предвещение, великий князь, — изрёк Волынец.
Боброк приник правым ухом к земле и полежал так долгое время, встал и поник головой. Великий князь спросил его:
— Что это значит, брат?
Тот не хотел говорить. Дмитрий Иванович долго принуждал его, наконец Боброк ответил:
— Одна примета тебе к добру, другая не к пользе. Слышал я, как плачет земля на две стороны, как некая женщина-вдовица, а другая, как некая девица, точно свирель, проплакала. Жду победы над погаными, но и много наших погибнет.
Наконец предутренний туман, обволакивающий сплошной стеной оба войска, рассеялся, и противники увидели друг друга. Они стояли молча, храня сосредоточенность, лишь слышно было, как хлопали на ветру большие полковые знамёна русских и хвостатые зелёные полотнища ордынских туменов да какой-нибудь растяпа-воин с той и другой стороны нечаянно опускал на щит копьё, и он издавал глухой звук.
Но вот из ряда ордынцев вырвался на чёрном жеребце грузно сидящий в седле великан с длинным копьём, древко которого было толщиной с добрую молодецкую руку. Он резко осадил коня, поднял его на дыбы и, потрясая копьём, издал звук, похожий на утробное бульканье, точно рыгнул. Передние ряды русских засмеялись, а Жердина, стоящий здесь с ослопом, в кожаных латах и лаптях, крикнул:
— Чего танцуешь?! Аль кумысу обожрался?
Челубей — а это был он, и похоже, что пьян, — стукнул щитом себе по груди и что-то гаркнул в сторону русских.
Кто-то перевёл:
— Силами меряться вызывает. Ишь, гора. Да он зараз, наверное, быка лопает. Померяйся с таким...
И вдруг какое-то движение наметилось на той стороне русского войска, где стояли конные. Из их рядов выехал без воинских доспехов, в рясе, с надетым на голову монашеским клобуком, но с копьём и червлёным щитом человек на белом коне.
— Пересеет... свет... свет, — прошелестело по рядам.
— Монах, — презрительно протянул Челубей.
Лицо Александра было бледно и спокойно, лишь яростью горели голубые глаза.
Ни слова не говоря, он повернул коня навстречу монголу, выставив такое же, как у него, длинное копьё. Всадники сшиблись, и все увидели, как громадная гора, пронзённая этим копьём, медленно валится с вороного жеребца на землю. Но было заметно, что и Пересвет еле держится в седле. Конь внёс его в ряды русских, где воин-инок замертво свалился на их руки.
А Челубей, словно бурдюк, бухнулся на землю, опять издав утробный звук, и голова его оказалась обращённой в сторону своего войска, что считалось плохой приметой. Ордынцы взревели, русские воскликнули единогласно: «Боже, помоги нам!», и началась сеча.
Софоний-рязанец говорит в «Задонщине»:
«Протоптали полки холмы и луга, возмутили реки и озёра. Черна земля под копытами.
Тогда сильные тучи сходились вместе, а из них часто сияли молнии, громы гремели великие. Это сходились русские сыновья с погаными татарами за свою обиду.
Гремят мечи булатные о шлемы. И уже среди трупов человеческих борзые кони не могут скакнуть, в крови по колена бредут».
Выдвинутый вперёд Сторожевой полк русских и пеший Передовой на некоторое время задержали ордынцев. Оба полка пали, с честью исполнив свой долг: они не дали противнику нарушить строй Большого полка.
Вот как далее повествует другой летописец в «Сказании о Мамаевом побоище»:
«От сверкающих мечей выступали зори, трепетали сильные молнии от ломающихся копий и треска секущих мечей, так что нельзя было охватить взором грозный и горький час тот.
Часа четыре и пять бились, не ослабевая, христиане с погаными. Когда уже настал шестой час, Божиим попущением ради наших согрешений, начали одолевать татары. Уже многие из сановитых воинов были побиты. Богатыри русские, словно деревья дубравные, склонились на землю под копыта конские. Многие же сыны русские погибли, и самого великого князя многажды изранили. Но не истребили многих, те только Божиего силою укрепились».
Войско Мамая безуспешно пыталось прорвать центр и правое крыло русской рати. Тогда главные усилия враг сосредоточил против полка Левой руки. Натиск ордынцев был так силён, что полк Левой руки стал отходить, открывая фланг Большого полка.
Пеший отряд — частный резерв — на некоторое время прикрыл обнажённый фланг. Однако вскоре ордынцы смяли левое крыло и огромными массами устремились в тыл русских, грозя сбросить их в Непрядву.
И удалось бы это противнику, если бы не засада в Зелёной Дубраве.
— Доколе ждать будем?! — в отчаянии спросил Владимир Андреевич Боброка-Волынца. — Наше левое крыло уже смято.
— Беда, князь, великая, но не пришёл наш час: всякий, кто не вовремя начинает, удачу себе не приносит, — ответил многоопытный Боброк.
Тут и простые воины зароптали — больно было видеть, как гибнут братья.
— Не время ещё, — грозно сдвинул брови Волынец и поднял предостерегающе руку.
По лицам воинов — у пожилых заплаканным по убиенным и дерзостным у молодых — Дмитрий Михайлович видел — ещё миг, и вся эта конная лавина вырвется из дубравы, изойдёт бесполезной яростью, словно прибойная пена на побережных камнях, и тогда всё пропало... «Нет, не время ещё!» — повторял он, косясь судорожным взглядом на тех, кто был нетерпеливее остальных, готовый тут же изрубить в куски всякого, кто первым ринется на ковыльное поле.
И вот пришёл он, желанный час!
Когда ордынская конница повернулась к Засадному полку спиной, вытащил Волынец из ножен меч и закричал громким голосом:
— Друзья и братья, дерзайте! Час настал! Сила Святого Духа да поможет нам!
Мамай не сразу сообразил, что произошло. Вся его конница оказалась перед лицом пешего строя копьеносцев, а в тыл ей ударили свежие русские силы...
Он ввёл в бой свой резерв. Однако смятение в его стане было так велико, что отступающих остановить не удалось: ордынцам казалось, что русские воскресли из мёртвых.
«Уже поганые оружие своё побросали. Трубы их не трубят, приуныли голоса их», — сказано далее в «Задонщине».
Ордынцы бежали, раздирая в отчаянии себе лица руками. Преследуя, русские секли их мечами и топтали копытами лошадей. Среди преследовавших находился и Игнатий Стырь.
Со своими людьми, увлёкшись, Игнатий гнался за отступающими ордынцами до того места, где когда-то впадали в Вёрду две реки Всерда и Валеда. И на высокой горе увидел отшельника Варлаама.