Зверь оскалил клыки и попёр на народ.

Клубкастая толпа вывалилась со двора и покатилась к Большому мосту. Замелькали там кулаки, потом и до колов дело дошло...

Потопленный Перун вынырнул, повёл усом и засмеялся: «Так вам, безбожникам, и надо... Лупите друг друга!»

Пока разъярённый чёрный люд кровянил себе морды, их господа бояре составляли грамоту. И вот какой она вышла из-под пера писаря:

«По благословению владыки Евфимия её покончаша посадники ноугороцкие, и тысяцкие ноугороцкие, и бояре, и житьи люди, и купцы, и смерды — все пять концов, весь Государь Великий Новгород, на вече, на Ярославовом дворе порешили послать воев ноугороцких в помощь князю московскому Димитрию Иоанновичу...»

   — А теперь дай нам, господин отче, два дни, чтоб собраться и избрать из бояр своих воевод крепких и мудрых... — заключил Фома Михайлович Красной и, отыскав глазами Игнатия, подмигнул ему.

«Ну и хитёр, зверь!» — не переставал удивляться Стырь.

Вдруг кто-то дёрнул за рукав Андрейку — малец повернулся и увидел паренька, может, года на два старше себя, в чистой одежде, в мягких поршнях, в каких, успел заметить Андрейка, щеголяют многие новгородцы. Рублёв прошёлся взглядом ещё раз для убедительности по ногам собравшихся; даже у самых худых людишек лаптей не обнаружил — на Москве, между прочим, в этой обувке ходили сплошь и рядом...

   — Ты чего? — удивился Андрейка.

   — Скоро вечу конец... Вишь, мордоквасники расходятся... Поведу тебя к Греку.

   — Так ты?..

   — Да, владыка прислал. Показал на вас, и я тут, рядом, давно... Только зеницы-то ваши в другую сторону...

Тут и Игнатий воззрился на паренька.

   — Ишь какой! Всё бы нудить...

   — Ладно, дяденька, не сердись.

   — А как звать тебя? — спросил Андрейка.

   — Епифаний.

Эти два мальца — Андрей Рублей и Епифаний, наречённый позднее Премудрым, окажутся потом в Святой Троице и долго будут творить рядом: Рублёв иконы писать, а Премудрый создаст «Житие Сергия Радонежского».

Непревзойдёнными также по стилю окажутся и его письма к друзьям, особенно к Кириллу Тверскому, в которых он мастерски рисует образ Феофана Грека.

Епифаний называет Феофана «книги изографом нарочитым (известным) и живописцем изящным во иконописцах». Феофан же не только мастер, но и «преславный мудрок, зело философ хитр». Беседуя с ним, нельзя было «не почудитися разуму его и притчам его и хитростному строению».

Когда он рисовал, никто не видел его «на образци когда взирающа», как это делали другие иконописцы, неумеренно пользуясь образцами, «очима мещуще семо и овамо» (то есть очами взирающе туда-сюда).

Феофан же «ногами без покоя стояша, языком же беседуя с приходящими глаголаша, а умом дальняя и разумная обгадываша».

Казалось, что кто-то другой в это время писал его руками...

...На другой день боярский совет урядил шесть воевод крепких и очень мудрых: первого — Ивана Васильевича Волосатого, посадника, второго — сына его Андрея, третьего — Фому Михайловича Красного, четвёртого — Дмитрия Даниловича Завережского, пятого — Михаила Пана Львовича, шестого — Юрия Хромого Захаринича. И с ними отрядили отборного войска сорок тысяч. Наказали: «Поутру, когда услышите колокол вечевой, будьте все готовы на дворище у святого Николы».

Архиепископ же Евфимий, поутру рано встав, повелел после заутрени воду святить с мощей святых. Настал первый час дня, и, когда сошлось воинство, владыка указал многим попам и дьяконам окропить всех воев святой водой. Сам же святитель, взойдя на помост, возгласил:

   — Послушайте меня, чада мои, и преклоните уши сердец ваших. Ныне, чада, хотите вы идти путём спасения и вы не отвратите лица своего ни один час от поганых и не покажите плеч своих, перед ними бегая, но всё единою смертью вместе умрите.

И всё воинство едиными устами отвечало:

   — Один, отче, Бог свидетель, что готовы мы умереть за Христа!

Вот как далее повествует летописец: «И они все сели на коней и наполнились духа ратного и начали, словно златопёрые орлы, по воздуху парящие, ищущие восточной светлости, быстро идти. И говорили: «Дай же нам, Господи, побыстрее увидеть любезного великого князя!»

Но на душе Стыря слегка было муторно: с одной стороны рад дружинник Дмитрия Ивановича, что удалось склонить новгородцев к великому делу Москвы, — вон, сколько скачет их на подмогу, а опечален Игнатий — не успел попрощаться как следует с Андрейкой: придётся ли когда-нибудь свидеться?..

«Смышлёный малец, терпеливый, смелый... А всё это нужно очень в любом почине, токмо почин у него не прост, тяжёл, но богоугоден — иконы писать по всем церквам Руси нашей, — вот тогда-то и пришло на ум: — Уж коли так, уж ежели по всей Руси, значит, свидимся...» — и немного отлегло от сердца.

Ехали верховые лесом. Стырь поднял голову, деревья задирали свои мохнатые шапки к далёким небесам, где обитают чистые души праведников; одни прекратившие жизнь своею смертью, другие в сражениях за веру Христову и землю родную.

Игнатий осенил себя крестным знамением и совсем успокоился.

Два года всего прошло, два года...

Даниилу доложили тогда, что основная вооружённая сила Орды уже подходит к Пронску, а сзади как всегда под охраной отборных конных сотен движутся кибитки, повозки со скарбом и юртами, детьми, женщинами и рабами.

— Сила несметная! — крестились сторожевые разведчики.

Даниил — князь Пронский — был не робкого десятка, но и на его лбу заметно подрагивала жилка. Возле князя на широком подворье церкви святой Богородицы, что вознесла свои золочёные купола над рекой Проней, стоял воевода Козьма, а чуть поодаль поп Акинфий и рынды.

Не в меру перепуганных людишек, толпившихся тут же, воевода Козьма, ражий детина, с решительным, грубо-красивым лицом, укорял грозным взглядом. Поглядывая то на него, то на сторожевых разведчиков, поп Акинфий хитро посверкивал глазками — не крестился, чтобы не усугублять создавшуюся неловкую ситуацию.

Князь приказал разведчикам удалиться, а сам, позвав за собой лишь воеводу, широким шагом направился в гридницу. Скинул с себя кафтан и в запале, скомкав его, бросил на лавку. Обернулся к Козьме и прошипел в лицо:

   — На конюшню велю!.. Чтоб всыпали плетей тебе, воевода! Где сторо́жа была, почему ранее не доносила?!

Козьма бухнулся в ноги князю. Про себя подумал: «Хорошо, что разведка прискакала...»

   — Давно я замечал, что начальник сторо́жи, которая стоит на Оке, под руку рязанского князя Олега склоняется... — сказал тихо.

   — Замечал?.. Что-о-о?! Почему не донёс вовремя? Почему, я спрашиваю?!

   — Княже, так ведь сумлевался... А вдруг — подозрения одне...

   — Вдруг... — начал остывать Даниил. — Зови трубачей! И вестовых за городские ворота. Живо!

Выскочил из гридницы, велел подать коня. Почти не касаясь стремян, взлетел в седло, на ходу крикнул опешевшему Козьме:

   — Устраивай ополчение! А я с дружиной на окскую сторожу...

   — Да куда же ты, князь?! Татары близко! — захлебнулся словами воевода, увидев, как скрылся за воротами крепостной стены развевающийся на скаку атласный княжеский плащ. Взмахнул рукой, взбежал на крыльцо дома тысяцкого и крикнул попу Акинфию:

   — А ну, святой отец, прикажи звонить в большой колокол!

И уже через какой-то миг за ворота бешеным галопом вымахали вестовые с трубачами...

А Даниил с дружиной попридержали коней и, когда въехали в густой бор, пустили их шагом, чтобы не уколоться сучьями деревьев.

Еремей Гречин, ехавший рядом с князем, искоса взглянул на него, увидел, что призадумался Даниил, не стал надоедать ему вопросами, чуть поотстал. Теперь перед глазами замаячила жилистая шея князя, короткие белокурые волосы с завитками на макушке — Даниил, как въехать в лес, снял с головы мурмолку. Князь повернул голову и улыбнулся Гречину, и будто теплом обволокло сердце верному боярину — любил Еремей своего князя, очень любил...