«Мама! Мама!» — огнём горела душа на всём пути от дома Стыря до самой столбовой дороги на Коломну.

Раньше по обеим сторонам Оки шумели на ветру густые дубравы, и такой же пышной зеленью было окружено Девичье поле; сейчас же у Коломны ни одного деревца — голо, пусто, как когда-то на голове бритого саблей ордынца. Когда-то... Это значит шесть столетий назад!

На поляне слуги Акмолы ели сырое мясо — костра не разжигали, боясь спугнуть княжеского посланника, — по губам их текла кровь, они жмурились и мычали от удовольствия.

Вдруг из-за кустов показался в лисьем малахае, хотя была середина лета, пеший и ткнул носком сапога близсидящего. По тому, как он заорал на глотающих мясо, стало понятно, что он — главный над этими людьми, присланными изловить Олексина, отнять у него грамоту, а его самого утопить в Оке, чтобы и следов никаких не осталось.

   — Едет! Тише! — приложил палец к губам ордынец в малахае уже после того, как ткнул в бок и второму сидящему.

Все вскочили. И, держа в одной руке лук, второй прижимая к бедру колчан со стрелами, крадучись побежали в ту сторону, откуда явственно доносился звон медных блях на уздечке и кованых копыт. Судя по тому, как размеренно они издавали этот звон, всадник ехал медленной рысью.

Вот он всё ближе, уже стала слышна мелодия песни, которую, живя в Москве, не раз слышали от русских и которую сейчас Олексин (а это был он) громко насвистывал.

Саврасый вдруг всхрапнул, споткнулся, перешёл на шаг и запрядал ушами. «Волки?» — хватаясь за луку седла, сразу подумал Олексин и потянул с бедра колчан со стрелами.

Конь, привыкший у русских к чистоплотности, учуял запах немытых тел подосланных убийц и вовремя предупредил своего хозяина, — Карп круто завернул коня, и в этот миг рядом с ним стрела впилась в вековой дуб. «Засада!» — У Карпа гулко застучало сердце, он вонзил стремена в бок саврасого, и тот, словно барс, прыгнул далеко вперёд, ломая кусты, и помчался к реке.

Слуги Акмолы словно по команде вскочили на своих лошадей и, гортанно гикая, кинулись в погоню. Вот сильный конь вынес Олексина из дубравы на береговой простор реки, Карп оглянулся: ордынские лошади ломали в дубраве мелкий кустарник — стоял хрустящий шум сучьев.

— Помоги, саврасый, милый мой! — взмолился Олексин, не за себя взмолился, знал прекрасно — почему засада: за грамоту великого князя московского боялся...

И точно понял его конь — в один миг вымахал на крутой угор, с которого открылась водная гладь Оки, где сновали рыбацкие лодки.

Как только первая ордынская лошадь выскочила из леса, Карп спустил с тетивы лука стрелу, и всадник резко откинулся на круп коня, запутавшись в стременах, поволочился за ним. Олексин довольно оскалил зубы, но тут три стрелы разом впились в задние ноги его коня, — убийцы Акмолы явно целились не в Олексина: попади они в него, Карп упал бы под откос в реку. Они бы могли и выловить потом труп, но что будет с посланием, побывавшим в воде?!

Конь Олексина заржал от дикой боли и рухнул. Карп еле успел высвободить ноги из стремян и, прыгнув, полетел вниз, к реке. На той стороне Оки засечные стражники, завидев ордынцев, выскочивших из леса, и всадника, потерявшего лошадь, замахали мечами, вынутыми из ножен, закричали, и сразу несколько рыбаков, находящихся близко к берегу, бросились на помощь Олексину. И вовремя, потому что, когда лошади появились на угоре, Карп был уже в одной из лодок. Он пожалел, что обронил при падении свой лук. Не раздумывая, Карп схватил лежащий на корме деревянный щит, сбитый из досок, и прикрыл им себя и сидящего посередине лодки гребца. Тут же в дерево толщиной в четыре пальца впилось несколько стрел. Но они не причинили никакого вреда, лодка быстро удалялась от берега.

Щиты имелись, как правило, в каждой рыбацкой лодке. То было время набегов, частых мелких стычек с конными разъездами. В них участвовали небольшие группы ордынцев с Дикого поля и разбойные тати, грабившие крестьян, купцов и поместья бояр. Завидев лодку, плывущую по реке, они нередко пускали в неё с берега стрелы, и тогда рыбак бросался на дно, прикрывая себя щитом, и ждал, когда кончится обстрел, всегда затеянный в общем-то ради нескольких выловленных рыбин. Но для голодного и это добыча.

Узнав по какому делу московит оказался в рязанской земле, ему отрядили из засечной сторо́жи двух ратников, посадили на коня, и в сопровождении их Олексин поскакал в Рязань.

По пути, размышляя, пришёл к выводу, что кто-то из ордынцев, живущих в Москве, его давно выследил. «Соглядатаи на каждом углу, — отметил с горечью, а потом и сам про себя подумал. — А разве ты не соглядатаем едешь к Олегу Ивановичу?.. А разве, плотничая у него, не следил за ним, не высматривал, что да как?! Ладно. Видно, так уж устроена жизнь, пока в ней будут враги и недруги. И ничего в ней не изменишь...»

На Олеговом дворе Олексин был принят хорошо. Рязанский князь, прочитав грамоту, поблагодарил в присутствии Карпа московского князя и Боброка-Волынца. А потом наказал верному слуге дядьке Монасее следить за Карпом денно и нощно. Олексину отвели помещение на Олеговом дворе с выходом через княжескую гридницу на площадь, выложенную тёсаным камнем и окружённую постройками из крепкого дуба: не проскользнёшь незамеченным... Даже в храм Бориса и Глеба Карп ходил теперь крытой галереей, соединяющей церковь с княжескими хоромами.

«Вот Олег Иванович мне тюрьму и сотворил... Эх, крылья бы!» — рассуждал Олексин, глядя через окно на клочок синего безоблачного неба между постройками.

Однажды, вот так же сидя перед окном, смотрел по обыкновению на небо, потом перевёл взгляд вниз и ахнул: во дворе кормила голубей с маленьким сыном зятя Олегова Салахмира Алёна... Та, которая в Мещере проживала...

Первая мысль у Олексина — выбежать, за руки красавицу взять, в глаза заглянуть. Но одумался вовремя: тайком надо свидеться, Алёна ещё верной вестницей будет...

Стукнул в окно, приник к нему лицом, Алёна обернулась, увидела Олексина и обомлела... Карп!

Заколотилось у неё сердце: значит, не чужим он стал ей, не чужим!

А вечером нашли возможность свидеться — в тёмном углу гридницы: узнал Олексин, что умер Шкворень, искренне пожалел несчастного Алёниного мужа, но и где-то, в глубине души, возрадовался — теперь уж ничто и никто не послужит препятствием на пути его любви к ней.

   — А как ты на Олеговом дворе оказалась? — спросил Карп Алёну.

   — Так вот и оказалась... Умер муж, княгиня Ефросинья и пригласила меня за внуком доглядывать. Вроде мамки... Ведь в Мещере у меня никого не осталось из родных и близких.

   — Алёнушка, я теперь у тебя самый родной и близкий, — нечаянно вырвалось у Олексина.

   — Пока не надо, Карп... Не говори пока так. Я ведь по мужу ещё и сороковины не справила... — слова словами, а глаза Алёны вспыхнули внутренним огнём радости.

Вот и поднялась Мамаева великая силища. На Русь поднялась!

Посверкивая тёмными глазами и дивясь необъятными водами Итиля, ехала на арбах, в которых лежали кованые латы, длинные тяжёлые копья и арбалеты, наёмная рать фрягов, откормленная на крымских харчах. В центре войска пешим порядком двигались бесермены, армяне, черкесы, ясы, аланы, буртасы — народы Кавказа. Конные подвижные ордынские сотни окружали это разномастное воинство, словно скорлупа желток и белок яйца, не давая растекаться в стороны и сохраняя порядок.

Скрип телег и рёв верблюдов слышался на десятки вёрст, а многочисленные табуны коней и стада баранов поднимали такую пыль, что вороны, летящие следом, старались набрать большую высоту.

На другой день перехода войско Мамая остановилось, и в густых дремотных лесах на левом берегу Итиля застучали топоры и завизжали пилы: великий приказал строить плоты. Их споро вязали воловьими ремнями. А когда переправились на другой берег и высвободили скреплённые брёвна, то они почти запрудили реку...