Выждав, когда Итиль освободится от них, прорицатель Фериборз спустил к реке лодку, доселе хранившуюся в скальной нише, заполненной водой, поставил парус и поплыл, оглядываясь на глиняный город с белыми минаретами. Сердце Фериборза сжималось от радости — он везёт своему повелителю Тохтамышу весть, за которую истинные князья и цари платят щедро. Ведь он, Фериборз, тоже немало приложил усилий, чтобы подвигнуть Мамая на этот рискованный шаг — пойти войной на урусов...

Тохтамыш незамедлительно по прибытии Фериборза встретился с ним и, узнав о походе темника, подёргал, как и Мамай, золотую серьгу в правом ухе, подарил одну из своих пленных красавиц прорицателю, соскучившемуся по ним в отшельничестве, и отправил тайно в стан Мамая несколько соглядатаев, чтобы они следили за его продвижением в сторону Москвы.

Опустел Сарай. По кривым улицам ветер носил мусор. Не стоял привычный конский топот конной гвардии повелителя — лишь ревели ишаки бедняков да купцов, которых перед походом ограбили.

Со своим товаром Музаффар с Зухрой заблаговременно нашли приют у владыки Ивана, в православной церкви. Там же находились и пленники ханского поруба — Игнатий Стырь и отрок Андрейка.

Они сейчас собрались в притворе[79]. Музаффар и Зухра отчуждённо косились на христианские иконы.

Старенький благообразный владыка, то и дело поправляя сползающую с костлявого бедра палицу[80], служил литургию в храме при отверстых Церковных вратах, которые открыты с начала заутрени и не затворяются целую неделю в знак того, что Иисус Христос навсегда отверз православным врата Небесного Царства.

Паству сарайского епископа составляли пленённые ордынцами воины-урусы, проданные в рабство женщины и дети, русские купцы и даже некоторые из Орды, поменявшие язычество или ислам на христианство.

Закончив службу, подождав, когда храм опустел, владыка повелел привести из притвора дружинника Стыря и отрока Андрейку. Сам же принялся рассматривать лежащие на аналое, доставленные из Москвы одним генуэзским купцом недавно составленные пасхальные таблицы и внове отчеканенную на монетном дворе серебряную деньгу Андрея Фёдоровича Ростовского.

Порадовало владыку, что на деньге выбито с лицевой стороны: зверь, стоящий левым боком, и рядом бородатый человек с мечом в замахе в правой руке, но глядящий в обратном направлении от зверя...

«Во, зверь — это Орда есть и Мамай-безбожник, а человек — урус, русский, не боится, спину кажет, а оружие наготове держит... — подумал старичок Иван. — Собрался и пошёл зверь-то, снова на землю русскую... Да ничего! Только бы Дмитрий Иванович наготове был... Не испугался чтобы...»

И подивился владыка пасхальным таблицам, заготовленным с 6800 годов до 7000 года от сотворения мира или с 1292 до 1492 годов от Рождества Христова.

«Ишь, замахнулись! — епископ нервно и радостно потёр руки. — Силён духом люд православный... Силён! В мыслях не держит, что вера его, святая, Христова, может обасурманиться или объязычиться...»

Так летописцы отметили выход в 1380 году этих пасхальных таблиц:

«Благовещение (25 марта) будет в Велик день, а перво сего было в 80 лет и за четыре года (1296), а потом будет за 80 лет без лета, а потом будет за 11 лет»[81].

Привели дружинника Игнатия и отрока Андрейку. Поставив перед Деисусом, владыка осенил их медным крестом с изображением распятия; зоркий глаз рисовальщика узрил сразу в Деисусе совсем по-другому писанную, чем в иных церквах, икону Иоанна Предтечи, помещаемую справа от Спасителя и слева от Богоматери. Креститель обычно изображался с глазами нечёткими, с узкой бородкой и волосами всклокоченными или гладкими, спускающимися на плечи, закутанный в плащ-гиматий красного цвета, из складок которого выпростаны кисти рук. Здесь, в Сарайской церкви, святого написали будто с паствой говорящим, со взором, глубоко проникающим в души попавших в беду христиан, с крестом и свитком; словно завёрнуты в него все дела тайные, в Орде творящиеся, крещёных касающиеся.

Почасту старичок-епископ говаривал своему иерею:

— Тайны сие знает Иоанн... Посмотри на его одеяние: почернело оно... А у меня такое на сердце.

Теперь же владыка сказал так:

— Ну, настало время вам, Игнатий и Андрейка, скакать в Москву с поломянной[82] вестью, что ордынский змий выступил с войсками на Русь. По Дону... Непременно скажите, что пошёл на Русь по Дону. Запомните... Хороших коней даст вам Музаффар...

Поклонившись Спасителю, а в притворе иконе Георгия Победоносца, пронзающего копьём гада, Игнатий и Андрейка тепло попрощались с владыкой, с персом и его женой, с которыми они уже больше не увидятся, поблагодарили за всё и сели на коней, как только на землю опустились сумерки.

Теперь надлежало им двигаться по ночам, когда ордынское войско отдыхало, а днём Стырь и Андрейка отсиживались в донских тугаях или густом лесу. Через три дня они настигли медленно ползущую армию повелителя и, скрытно обогнав и подивившись несметному числу её воинов, дали полную волю коням и уже скакали даже днём, опасаясь лишь вражеских разъездов.

«Как здорово, что сходили зимой на Куликово поле после Рясского. Как кстати! Вон он, гад ползучий, Доном и двинулся... — думал про себя Игнатий. — А силища-то у него! Силища... Сколь ещё по пути соберёт! Вот так бы его копьём... Как Георгий Победоносец гада... А проткнуть не просто будет. Не просто!»

Оглянулся на отрока Андрейку, скакавшего рядом.

«Молодец! Ни разу не пожаловался за время пути... А ведь — оголодали, ночью ещё холода... Куда же мне его пристроить?.. Скоро такое начнётся. Заполыхает пожаром земля... Польётся кровь, словно вода в реке. Затеряется малец, могут убить... Господи, в какое тяжёлое время живём. А пристрою-ка я его пока у своей матери, — и глаза Игнатия наполнились слезами. — Поди, и ждать меня перестала... А может, и в живых её уже нет...»

На рассвете, подъезжая к рязанской земле, услышали гулкий конский топот, скрип подвод, крики погонщиков, — по говору, свои, русские. Но поопасались выезжать навстречу: мало ли что! Игнатий уже натерпелся от своих. Вдруг снова люди рязанского князя?..

Схоронились за кустами, стали наблюдать. По одежде вроде московские. И радостно заколотилось у Стыря сердце, когда в одном из сидящих на подводе узнал Захарию Тютчева, не раз ходившего послом в Орду по поручению великого князя Дмитрия Ивановича. И судя по всему, снова едет туда же, вон как возы набиты и сколько стражников!

Не опасаясь теперь, тронул коня. Андрейка за ним.

Нет, не признал сразу Захария дружинника московского князя: исхудавшего, с впалыми щеками, с запавшими от бессонницы глазами.

   — Кто такие? — громко спросил Тютчев, подняв правую руку.

Вооружённые охранники тут же окружили внезапно появившихся из леса двоих.

   — Боярин Тютчев, али не узнаешь? — как можно спокойнее сказал Стырь, показывая в улыбке ровные зубы.

   — Постой, постой... Игнатий Стырь?! — Захария ловко спрыгнул с телеги. — А мы ведь тебя похоронили...

Стырь слез с лошади, и они крепко обнялись.

   — Откуда?.. Как?.. — засыпал вопросами дружинника посол.

Приказал своим слугам раскинуть на лесной поляне скатёрки.

За трапезой поведал Игнатий Захарии о своих мытарствах.

   — Э, брат, у каждого они свои... Я вот еду навстречу Змею Горынычу, жив ли останусь — не ведаю... Скорее всего сделают из моей шкуры барабан. А ехать надо!.. Что это за малец с тобой, Игнатий?

   — Да вот вместе в ханском порубе сидели... И вместе бежали. У Мамая рисованием занимался. Пленник... Сирота, — рассказал Стырь о судьбе мальчика.

   — Кто ты есть, Андрейка? — ласково положил руку на плечо мальцу Захария.

   — Рублёв, ваша милость...

   — Ну уж так и милость... Иконы рисовать хочешь?