Глядя на него, Мамай вспомнил сон — огромного, мохнатого человека, который лил из ведра кровь, и поморщился.
— В чём твоя вина? — грозно спросил повелитель.
Ордынец бухнулся на колени и жалобно завыл.
— Он пытался украсть у меня деньги, — сказал стоящий рядом тысячник, за спиной которого висел лук в кожаном чехле и колчан со стрелами. — Ночью он пробрался в мой обоз, но слуги успели схватить его за руку.
— За какую руку тебя схватили слуги тысячника? — спросил Мамай тучного.
Ошеломлённый грозным видом повелителя и его неожиданными вопросами, вор молча показал на левую руку.
— Счастье твоё, что это была левая рука... Правой ты сможешь держать меч и искупишь вину в честном бою. Отрубить ему кисть.
Вора отвели в сторону, и оттуда раздался душераздирающий вопль, и кисть левой руки с мягким стуком упала на землю.
К ногам Мамая бросили совсем юную, красивую девушку с множеством маленьких косичек, тёмным пушком над верхней губой. Подвели и юношу, обнажённого до пояса, при каждом его движении по спине и груди перекатывались мускулы. Мамай невольно залюбовался ею и молодым ордынцем.
— Поднимите их! — приказал он. — Кто такие и в чём их вина? — обратился повелитель к мурзе Карахану. У мурзы масляно заблестели глаза, губы и щёки заалели, и он сказал, указывая на девушку и молодого воина:
— Эта женщина одна из жён десятника Абдукерима, — Карахан кивнул головой в сторону немолодого уже, с одутловатым лицом и заплывшими глазками монгола. — А этот юноша — воин из его десятка. Он доверял ему, как себе. Но негодяй обманул его доверие и кровно оскорбил его честь, прелюбодействуя с молодой распутницей...
Мамаю стало неприятно смотреть на одутловатое лицо десятника, чем-то напоминавшее лицо хана Мухаммед-Буляка, а в юном создании, нежном и хрупком, он вдруг увидел свою Гулям-ханум. Как жаль, что юноша и молодая женщина должны умереть, и он, повелитель и «царь правосудный», от чьего слова и жеста все приходили в трепет, не сможет ничем им помочь. Прелюбодеяние жестоко каралось ещё со времён Чингисхана.
«А если наперекор всему решиться помочь им?!» Что значит для него, великого, это ничтожное: на что-то решиться... Но сейчас он почувствовал, что колеблется. Не толпа ли, прихлынувшая к судному месту, заставила поколебать его душу, но нет, эти люди привыкли повиноваться, и в глазах их прав будет всегда повелитель, что бы он ни предпринимал. И тут взор Мамая упал на мурзу Карахана, и он увидел в щёлочках его глаз злорадные огоньки: вот один из тех приближённых великого хана Буляка, кому известна тайная связь Мамая с Гулям-ханум и кто вызывает сейчас в его сердце смятение. Но Буляк мёртв. И значит — да здравствует «царь правосудный»!
Он снова взглянул на юношу и молодую женщину: стоит ему только сейчас, даже не говоря ни слова, тыльной стороной ладони сделать жест от себя, как стражники набросятся на них, скрутят им руки и предадут самой страшной казни. Провинившихся поочерёдно привязывали за ноги к хвостам двух лошадей, всадники вначале скакали рядом, задевая стременами друг друга, потом резко бросали коней в стороны и раздирали человека на две половины.
«Нет, они должны жить!» — твёрдо решил Мамай и обратился к молодой женщине:
— Когда ты шла от своего законного мужа к этому юноше, ты знала, что ожидает тебя?
— Знала, — тихо ответила женщина, опуская глаза. — Я люблю его.
Толпе понравился прямой и честный ответ жены десятника, и она радостно загудела.
— Абдукерим, — обратился Мамай к десятнику, — если ты желаешь, то можешь простить её.
Монгол зло зарычал, потрясая копьём, и выдохнул с пеной у рта:
— Никогда. Только смерть! И ему смерть!
— Ну что ж, исполни свою волю. Вы будете драться на копьях, и я разрешаю убить тебе этого юношу... А когда ты убьёшь его, сядешь на одну из лошадей, к хвосту которой будет привязана твоя неверная жена, и разорвёшь её на части...
Толпа, всё больше и больше принимая сторону молодых, снова радостно загудела, потому что, гляда на сильного, гибкого юношу и дряхлеющего десятника, заранее предопределила исход поединка...
Мамай улыбнулся и снова посмотрел на Карахана, теперь уже не скрывая своего злорадства. Мурза понял это и отвернулся. «Твоё счастье, мурза Карахан, что мёртв Будяк, — подумал повелитель, — иначе ты бы уже вечером валялся у могильного кургана с синим опухшим лицом, отравленный ядом Дарнабы, и твой смердящий труп даже не стали бы жрать вонючие шакалы... Но теперь, что ты подумаешь, не имеет значения... Выиграл я и вот тот юноша, который успел прикончить десятника и всё ещё дрожит от злобы и неопределённости, ожидая дальнейшей участи, думая, что это лишь часть игры, в которой я отвёл ему страшную роль... Ибо, будучи совратителем жены своего начальника, он теперь стал и его убийцей, за что достоин двойной казни. Но игра закончена».
Мамай повелел узнать имя юноши и молодой женщины.
Юноша упал ему в ноги, целуя носки загнутых кверху красных сафьяновых сапог. Имя ему было Батыр... Её звали Фатима.
Двум ратникам, перебежавшим из дружины рязанского князя Олега Ивановича, во устрашение и назидание ордынским воинам, тут же отрубили головы.
— Собакам — собачья смерть! Если они предали однажды, то сделают это и во второй раз, — сказал, поднимаясь со своего трона, Мамай и грузной походкой, топя в коврах подмётки сапог, прошёл к своему шатру.
Степь снова огласилась грохотом мечей о железные щиты и криками: «Да здравствует повелитель!»
9. ДАРНАБА
Из Сарая Дарнаба добрался в Кафу, насмерть загнав коня. Он вбежал в замок, когда часы на башне папы Климента пробили четыре удара.
Консул стоял у окна и смотрел, как по морю ходили зелёные вспененные волны. Осенний холодный ветер гонял жёлтые опавшие листья по рыночной площади, а над берегом с тревожным криком носились бакланы, вырывая друг у друга из клюва рыбу...
«Так вот и люди рвут друг у друга куски пожирнее...» — консул повернулся на стук двери и шагнул навстречу Дарнабе, который опустился перед ним на одно колено.
Консул взял его за плечи и помог подняться. Они внимательно посмотрели друг другу в глаза, и Дарнаба сказал:
— Я привёз от Мамая грамоту и пожелание огромного здоровья вашей милости, мой господин.
— Давай сюда! — консул почти выхватил свёрнутую в трубку грамоту из рук своего доверенного лица в ханской ставке. — Иди отдохни с дороги, потом я позову тебя для беседы.
...Через два дня от пристани Кафы отдал швартовы трёхмачтовый парусный корабль «Святая Магдалина» и вышел в открытое море. На борту находился человек, в каюту которого под страхом смерти не должен был заходить никто из матросов, кроме капитана и прислуги, и которому тоже было строжайше запрещено посещать днём верхнюю палубу. В каюте с зашторенными окнами маялся в одиночестве Дарнаба. Он вёз в Ватикан секретное письмо консула, в котором говорилось о том, чтобы к лету следующего года отцы церкви для борьбы с Москвой под зелёные косматые знамёна великого человека Мамая отрядили в Кафу полк генуэзских арбалетчиков...
А в мраморном зале замка в это время перед окном стоял генуэзский консул и думал о том, как отнесутся к посланию в Ватикане, мечтающем о духовном подчинении Руси. Он стоял и смотрел в окно до тех пор, пока паруса «Святой Магдалины» не растворились в белёсой дымке. У пыточной машины на длинном столе потрескивали свечи, и их пламя жадным огнём играло в глазах генуэзца, словно отсветы далёких пожарищ...
10. МУРЗА КАРАХАН
В княжеской гриднице, уставленной длинными пиршественными столами, лежал в углу на войлочной подстилке связанный по рукам и ногам мурза Карахан. Взор его бесцельно блуждал по стенам, увешанным червлёными узкими щитами, мечами из харалуга и сулицами — короткими метательными копьями. Карахан ждал приезда московского князя Дмитрия. По словам Секиз-бея, которого русские звали Черкизом, должен он вернуться с минуты на минуту из монастыря Святой Троицы, куда ездил вместе с Дмитрием Боброком, мужем родной сестры князя, с двоюродным братом Владимиром Серпуховским и другом детства Михаилом Бренком.
