Мамай давно скучал без любви, и красавица Акку — Белый Лебедь — пришлась бы ему как нельзя кстати.

Но Каракешу следовало ещё пробраться в юрту к Мамаю, повстречать и задарить битакчи.

Об этом и шёл сейчас разговор за ужином. Зухра покосилась на мужа: видно, хорошо раскошелился Каракеш, не пожалел дара из кожаного баксона, потому что Музаффар был весел и словоохотлив. Значит, будут у неё новые золотые серьги...

   — А битакчи сейчас у Мамая молодой Батыр, и «царь правосудный» любит его как сына, — верхняя губа у Музаффара, словно гусиная гузка, лоснилась от почтения к Каракешу. — Однажды на охоте Батыр спас жизнь «царю правосудному», высосав из его ноги, укушенной змеёй, яд. И тогда великий хан назначил его своим битакчи... Батыр умный, осторожный и честный человек, и его вряд ли можно купить...

   — Музаффар, — ощерился Каракеш, так что жёсткие морщины его щёк поползли к глазам, —Ты, купец, знаешь, что всё на этом свете продаётся и покупается.

   — Дзе! Верно говоришь... Но лучше, Каракеш, я сведу тебя с другим человеком, который в отличие от Батыра есть чёрная сторона тени великого хана. Имя его Дарнаба... Он только что вернулся в Сарай, и Мамай дорожит его тёмными делами наравне со светлыми деяниями битакчи Батыра. Так уж устроены сильные мира сего, Каракеш...

Дарнаба, подстелив под себя пуховые подушки, крытые зелёным атласом, отдыхал в юрте, разбитой специально для него в ста шагах от дворца Мамая. У входа в юрту стояли два стражника-алана с буйволоподобными шеями, голые по пояс, с руками, перетянутыми выше локтей стальными кольцами. То ли хмель вчерашний ещё бродил в голове и мысли у Дарнабы мешались, — вглядывался он в своих стражников и мысленно ругал «царя правосудного» за то, что не поставил возле юрты монголов-тургаудов, а ещё называл его «знатным итальянцем». Что ж, Дарнаба всё сделал, как повелели в Ватикане и как просил великий хан: привёз в Кафу закованных в латы фрягов-арбалетчиков. Генуэзский консул разместил их пока в своём дворце с прокормом, конечно, от Орды. Вначале Дарнаба похвалу получил от своего консула в Кафе и вот вчера от Мамая — поэтому и позволил себе напиться...

На середине поляны, перед входом во дворец великого хана, где стояла окружённая волосяным канатом барсовая юрта с верхом из белого войлока, был врыт стол, и на нём в золотых и серебряных чашах, украшенных драгоценными камнями, напитки. Пил «знатный итальянец» и кобылье молоко — чёрный кумыс, и меды, и вина. И до того налакался, что не помнил, как оказался в своей юрте. А проснувшись, увидел перед собой книгу с изречениями Потрясателя Вселенной, раскрытую на странице, где говорилось о пьянстве:

«Если уж нет средства от пьянства, то должно напиваться в месяц три раза. Если — один раз, то это лучше. Если совсем не пить, что может быть почтеннее? Однако где ж мы. найдём такое существо?! Но когда бы нашлось такое существо, то оно достойно всякого почтенья...»

«Ишь, чёрный кумысник, шакал степной, упрекнул...» — с неприязнью подумал Дарнаба о непьющем вина Мамае: закрыл глаза — и вдруг представились белые паруса «Святой Магдалины» и светлый песок на берегах синего Лигурийского моря и Генуэзского залива, и чуть не стошнило, когда кто-то из ордынцев перед соседней юртой затопил печь, набив её сухим верблюжьим помётом, чтобы сварить баранью похлёбку.

Пока отсутствовал Дарнаба, в ставке Мамая произошли перемены, бросившиеся в глаза «знатному итальянцу». В самом дворце появилось много ханов — тысячников и десятитысячников, которые войск не имели, а передавали сплетни, изощряясь друг перед другом, чтобы находиться на расстоянии, при котором можно было дышать в самое ухо великого хана... Такой порядок ещё завёл внук Чингисхана Батый, чтобы знать обо всём, что делается вблизи и вдали от него. Тысячники, не имеющие своих воинов, были одеты в синие чекмены, подбитые мерлушкой, на ногах — белые замшевые сапоги, у темников — красные.

Дарнаба, увидев этих придворных, подумал: «Сколько же каждому из них надо иметь хитрости и подлости, чтобы завоевать благосклонность великого хана не на поле брани, а на мягких дворцовых коврах?!»

Думая так, Дарнаба просто забыл о себе... Ведь благосклонность сильных мира сего он тоже добывал не в кровавых сечах!..

И юрта, установленная посреди великолепного дворца, была такой же, как и во времена Бату-хана: барсовая, с белым верхом, с высокой пикой, увенчанной рогами буйвола, с пятиугольным знаменем и девятью конскими хвостами, огороженная волосяным канатом на пяти золотых столбах. И перед входом в неё горели огни на сложенных из камней жертвенниках. Между ними должны были проходить все, являющиеся на поклон к великому хану. «Огнём, — говорили монголы, — очищаются преступные помыслы и отгоняются приносящие несчастье и болезни злые «дивы», вьющиеся вокруг злоумышленника».

Но Мамай ввёл ещё один ритуал, который не был даже у внука Потрясателя Вселенной: каждый, пройдя очищение огнём, должен был обернуться и поклониться до земли, воздев руки к небу, тени великомудрого Чингисхана. «Царь правосудный» с некоторых пор стал старательно следовать его бессмертным заветам, вот почему и нашёл Дарнаба в своей юрте изречение из «Ясы» о пьянстве.

Очистительный огонь родился якобы при отделении неба от земли: от луча солнца родился и сам Потрясатель Вселенной. По преданию, он зачат был от солнечного луча, упавшего на лоно его матери. Он явился между монголами по воле голубого и вечного неба, он — символ бессмертной души всего народа.

Поклонившись тени его, прибывшие гости должны потом преклонить колени перед Мамаем, как если бы это был внук Чингисхана — сам Батый.

Мамай, как отмечают летописцы, накануне похода на Москву, в году 1380-м, «хотяаше второй Батый быти и всю Русскую землю пленити». Для того и «нача испытовати от старых историй, како царь Батый пленил Русскую землю и всеми князи владел, якоже хотел».

Сразу по приезде Дарнабе доверительно сообщил знакомый меняла-перс такую новость: епископ христианской церкви в Сарае старичок Иван в одной своей проповеди сравнил «царя правосудного» с Бату-ханом. А вслед за Иваном это же повторил и католический проповедник, и мусульманский мулла, значит, попам на то было дано указание свыше.

«Кто же так ловко наводит этого бурдюка Мамая на подобные мысли?.. — подумал с ревностью Дарнаба. — Ишь, даже о тени рождённого от солнечного луча вспомнил. А не ты ли, пользуясь моим ядом и моим кинжалом, травил и резал его потомков?! Да, кто-то, зная мои заслуги перед Мамаем, старается оттереть меня подальше от уха великого хана. Разве иначе напомнил мне бы Мамай изречением из «Ясы» о вреде пьянства, так зло насмеявшись... Интересно, кто же этот человек?.. Надо присмотреться. А урок с пьянством пойдёт мне впрок: отныне, как и прежде, самым любимым моим напитком должен быть вот этот...» — вынув из потайного ларца пузырёк с ядом, Дарнаба посмотрел его на свет, пробившийся через полог юрты.

...Узнав от Дарнабы, что поцеловать край его халата жаждет один бывший шаман, Мамай мотнул головой, словно хотел отмахнуться от мухи: золотая серьга в правом ухе угрожающе звякнула...

Пришлось Дарнабе рассказать о просьбе поподробнее.

Услышав о девушке несравненной красоты, которая привезена ему в подарок, Мамай поморщился: мало ли юных красавиц в его райских садах рвут для него спелые яблоки?! Хотя новая, конечно, не помешает, тем более, что он заскучал...

   — Шаман, — закончил рассказ Дарнаба, — привёз тебе, великий хан, голову одного из тысячников, опозоривших себя в битве на Воже. Она принадлежит Булату, который скрывался от гнева твоей милости как последний трус в русских лесах. Каракеш и просит дозволения бросить эту презренную голову к твоим ногам, великий хан.

   — Дозволяю, — прохрипел Мамай.