Мог бы приказать и Стырю, но после того, как узнал о его злоключениях в Рязани и Орде, словно чувствовал вину перед ним. И обращался к нему не иначе, как по имени.

А особенно внимал рассказу о том, как Игнатий плавал в тумане по мещёрским озёрам и ему церковь чудилась то слева, то справа, и как женщина Алёна, которую хорошо знала Ефросинья, жена Олега, шла по воде босиком, словно Богородица... Даже показалось Стырю, что внимательнее был при этом великий князь, нежели когда слушал про ордынцев. А впрочем, о них постоянно доносили Дмитрию Ивановичу засечники[84] Андрея Попова с Дикого поля, а князь всё больше выспрашивал о тайнах этих самых мещёрских озёр. И всё чему-то улыбался. А потом сказал: «Значит, и впрямь для отсидки место надёжное, коль не токмо ордынцам, но и своим трудно туда добраться. Наверное, и казна там спрятана...»

Явился Тютчев: спокойный взгляд карих глаз, прямой нос, широкие скулы, густые тёмные волосы, широкоплечий, тонкий в талии, без бороды. Невольно залюбовался им Дмитрий. И неудобно стало московскому князю за свой вид перед строгим Захарией — велел подать кафтан.

   — А скажи, Захария, не усмотрел ли Мамай в твоём посольстве некоего подвоха?.. Будто данью ему мы хотели время выиграть...

   — Думаю, что нет, княже, не усмотрел. Уж больно горд он, и в гордыне своей — однозначен...

   — А почему же он своих самых приближённых мурз с тобой послал, Захария? Что этим сказать хотел?

А ничего, княже, не хотел сказать, просто избавиться от них решил. Позови постельничего Козыбая, он мудрее остальных. Он расскажет.

Позвали Козыбая. Поглядев на него, сразу становилось понятно, что содержали на московском дворе мурз не как пленников: при них даже сабли оставили.

Молча поклонился бывший постельничий Мамая, по-русски пожелал многие лета великому князю и Боброку Волынскому.

   — Спасибо, Козыбай, — поблагодарил его Дмитрий Иванович. — Многие лета и тебе, великий мурза.

   — Я не великий мурза, князь. Я всего лишь бывший слуга предавшему меня царю, князь.

   — Почему предавшему? Ты ведь тоже должен был, находясь с Тютчевым, ко мне посольство вершить...

   — Нет... То, что меня впереди ожидают беды, я это понял, когда Мамай взял меня к Фериборзу, оставив на берегу Итиля Челубея, родственника Тулук-бека, племянника Мамая, который живёт дядиной мыслию... Мамай доверял мне и моим друзьям, а это не нравилось Челубею. Он через Тулук-бека убедил назначить нас в сопровождающие к Захарии Тютчеву...

   — А верил Мамай, что Захария вернётся к нему?

   — Верил.

   — А ты, мурза Козыбай?

   — Я не верил.

   — И всё-таки пошёл с ним?

   — Я исполнял волю сильного. Иначе — секир-башка, великий князь.

Дмитрий Иванович не мог скрыть улыбки.

   — Челубея я знаю. Тулук-бека тоже. А кто такой Фериборз? — спросил Тютчев.

   — Это маг и волшебник, живущий в скале, знающий священную «Авесту», — ответил Козыбай.

И он рассказал о встрече с ним Мамая перед самым походом.

   — Позволь и мне сказать, великий княже? — обратился к Дмитрию Ивановичу Игнатий Стырь, доселе не проронивший ни слова. — По приезде из Орды я говорил тебе, что Фериборз — соглядатай Тохтамыша. Как ты знаешь, об этом мне поведал перс Музаффар, который спас меня из ханского поруба с помощью слуги владыки Ивана.

   — Да, ты мне говорил об этом купце. И ещё говорил о необыкновенной любви Мамая к Белому Лебедю. Никогда бы не поверил в эту любовь, если бы точно не знал о ней и от других людей...

   — Да, великий, была такая любовь... Но она кончилась печально для бедной Акку... — подтвердил Козыбай. — Неужели Фериборз — человек Тохтамыша?! — изумлению мурзы не было предела.

   — Да, Козыбай... Значит, маг и волшебник, под влиянием которого находился Мамай, тоже советовал ему идти на Русь. Значит, Тохтамышу того и надо было... Иди, Козыбай, и передай своим друзьям, что с ваших голов не упадёт ни один волос, если будете, конечно, вести себя благоразумно, — Дмитрий Иванович встал. — А теперь будем ждать вестей от владыки Ивана.

   — Так, епископ сарайский?..

   — Да, Игнатий, — сказал великий князь, не дав дружиннику до конца выразить свой вопрос, ибо ему стало ясно, о чём бы тот спросил. — И не удивляйся... Ты же сам от него вестником прибыл... Мы должны знать о каждом шаге противника и упреждать его.

   — Дмитрий, — произнёс Боброк, — если Мамай из своего гнезда вылетел, то настало время выслать ему навстречу наших разведчиков; то, что сторо́жи шлют своих засечников, хорошо, но ещё нужны зело обученные лазутчики, которые нам «языков» добывать станут.

   — Верно, Дмитрий Михайлович... Снаряжай для этого крепких людей. И пусть будет сильный конный разведывательный отряд. Мало одного, шли другой...

   — Великий княже, думаю, что не считаешь меня слабаком?.. Зачисли в этот отряд, — попросил Стырь.

   — Игнатий, ты мне скоро понадобишься для другого...

Пока Боброк снаряжал отряд, от владыки Ивана прискакал гонец с донесением: стало известно, что Тохтамыш разослал по степи всадников с призывом собирать войско... Железный Хромец Тимур пообещал ему своё содействие.

Между тем из Москвы были отправлены первые «крепкие люди» во главе с Родионом Ржевским: Андрей Волосатый, Василий Тупик, Климент Поленин, Иван Свяслов, Григорий Судок, а позже — отборная конница смелого и искусного московского боярина Семёна Мелика, которая должна была не только «языков» добывать, но и собирать сведения о положении, силах и намерениях неприятеля... С Меликом находились и славные своим удальством разведчики: Кренин, Тынин, Горский, Чириков.

Вскоре получили от Родиона Ржевского сведения, что Мамай дошёл до устья Воронежа и кочует там, ожидая созревания и уборки русских хлебов, чтобы ими воспользоваться для прокормления своих туменов и ордынского люда.

А гонцы по сбору русской рати почти все прибыли обратно в Москву, за исключением тех, кто поскакал в дальние города. И следом за гонцами шли конные полки со своими хоругвями, стягами и большими знамёнами до шести метров длины. Их несли сильные знаменосцы, как правило, богатыри.

Первыми привели в Кремль воинов князья белозерские, и видно стало, что хорошо подготовлено к бою их войско. Пришли со своими силами князья: Семеон Фёдорович, Семён Михайлович, Андрей Кемский, Глеб Каргопольский, князья ярославские: Роман Прозоровский, Лев Курбский, князь Дмитрий Ростовский, и с ними князья многие, и бояре, и дети боярские. Уже будто гром гремит во славном городе Москве. Стучит сильная рать великого московского князя Дмитрия Ивановича, брата его двоюродного Владимира Андреевича Серпуховского.

Простые смерды, вооружённые топорами, самодельными пиками, лишь единицы в кольчугах и сапогах, смазанных жиром, а многие в лаптях и бахилах[85] шли по равнинным полям к Москве, а за ними тянулись подводы с хлебом и бочками с квасом и водой — едой и питьём на дальную дорогу. На одной из них сидел Григорий Холопищев, беспечно покачивая ногами в такт поскрипывающим колёсам, и зорко всматривался в приближающиеся золотые маковки церквей. Рядом с ним постукивали о сложенные щиты и мечи железные шлемы. Холопищев снял кольчугу и сидел в одной полотняной рубахе. Чуть поодаль за подводами, в которые были впряжены быки, скорым шагом шла группа молодых людей, которые шутили, смеялись, подначивали друг друга. И одеты они были в справную одежду, побогаче. Холопищев с затаённой радостью посматривал и на них — это были парни из одного с ним села, более зажиточного, чем другие. На сходе, как только пришла к старосте грамота от великого князя московского, решили над молодыми старшим в походе назначить Григория. А отец его начальствовал сейчас над мужиками постарше, у которых ещё бродила в руках сила и ноги крепко ходили по земле.