— Свят, свят, — повторял Игнатий и так налегал на вёсла, что часа за два перемахнул все протоки и озёра и очутился в камышовых зарослях напротив своего лагеря. Выйдя на берег, отдышался, оттолкнул лодку на середину реки и взобрался на откос.

Подошёл к костру, где варилась уха из вчерашней рыбы, на вопрос Карпа: «Где пропадал?» — ничего не ответил, от еды отказался. Пожевал в сторонке размоченный в речке сухарь и молча взялся за топор.

К обеду пришли лодки с камнем. Появился и Шкворень. Сразу спросил Игнатия:

   — Была?

   — Была да сплыла! — огрызнулся Стырь.

   — Не приставай к нему. Игнатия сегодня с утра какой-то комар укусил, — похлопал по спине Шкворня Карп. — Иди в землянку, там яиц она оставила.

После работы сели отдыхать.

   — Что это с тобой? — спросил Стыря с улыбкой Карп.

Обезоруженный улыбкой и доверчивым взглядом друга, Стырь стал рассказывать о ночном происшествии. Но слышал об этом не один Карп...

Шкворень, наевшись сырых яиц, выбрался из землянки и полез в кусты оправиться. Услышав про Алёну, он затаился. Так и дослушал до конца рассказ Стыря и, забыв, по какому делу залез в кусты, поддерживая штаны, с радостно колотившимся сердцем побежал к воеводе Корееву. «Вот, оказывается, что за голуби... А туда же — жену отбивать!»

Карпу была вручена грамота и велено скакать в Москву к Дмитрию Ивановичу. В грамоте той рязанский князь писал, что приезжали-де из Орды на Рязань послы и предлагали ему вступить в союз с Мамаем, который замыслил поход против Москвы. А когда он будет — не сказывали.

«А чтоб прознать про это да и про другие дела Мамае выписал далее Олег Иванович, — посылаю я с дарами в Орду своего воеводу Епифана Кореева с людьми, а с ними ещё твово дружинника Игнатия Стыря...»

«Вот так, милый соседушко, — рассуждал на досуге рязанский князь. — Знай, что не прост Олег Иванович. Да поразмысли теперь, почему я твоих лазутчиков не извёл, даровав им не только жизнь, но и большие полномочия... Хотя Стыря за его прогулку в Мещеру наказать бы надобно. Чёрт его знает, что он там, в Мещере, успел высмотреть?! Да ничего, в Орде с ним всякое может случиться, но вины в том моей не будет. Пусть до конца Дмитрий оценит моё великодушие...»

С высоты Мау-кургана, у подножия которого стояли две слепоокие каменные бабы с обвислыми грудями, Каракеш бросил взгляд на родной его сердцу Сарай. В степном колышущемся мареве он был похож на огромный зыбучий муравейник, открытый со всех сторон: город без каменных стен, крепостных башен и рвов, кичившийся своей внешней незащищённостью, жители которого знали, что никто из смертных на этой земле на него напасть не посмеет.

Тонкие ноздри шамана то сужались, то расширялись, вдыхая запах степи, настоянный на полынных травах, кислом овечьем молоке и разопревшем конском и верблюжьем навозе. Это был до боли родной запах, не то что запах сумрачных сырых дубрав русских лесов, гнилых древесных листьев и потных медвежьих берлог.

Что изменилось в Сарае за то время, пока Каракеш ватажил в Булатовой шайке?

Так же тянулись волы, впряжённые в арбы с кувшинами речной воды, — и в том, что город не имел колодцев и запасов питьевой воды, тоже проявлялась самонадеянность в его неприкосновенности.

Сарай на пересечении караванных дорог, идущих через Итиль к Монголии и Китаю, Индии и Персии, к заповедным оазисам Синей Орды, к Крыму и Средиземноморью, жил беспечно, шумно. Разве что за это время как знак особого почтения к Ватикану и литвянам почти рядом с дворцом Мамая вознёсся кверху, точно стрела духа человеческого, римско-католический костёл. Да на окраине Сарая, где жили постоянные его жители — рабы, в основном русины, которым как раз постоянство было в величайшую тягость, заблестела медными простенькими куполами ещё одна христианская церковь.

Если бы вдруг сразу, в один миг разъехались из этого муравейника все купцы и гости, Сарай бы сразу ополовинился... Но в совокупности это был необозримый город, раскинувшийся на Итиле, город юрт и кибиток, город кошмы и войлока, окружённый огромными стадами овец и табунами коней, город мычащий, блеющий и многоязыкий — своеобразный Вавилон и до того велик, что с Мау-кургана большие юрты его казались Каракешу тюбетейками, снятыми с головы кумысников и оставленными на рыжих холмах и зелёных долинах.

Бывший шаман увидел, как со стороны другого кургана, взбивая клубы жёлтой пыли и позвякивая шейными колокольцами, показался караван. На головном животном сидел толстый кизильбаши — купец в белой чалме, с густой порыжевшей от пыли и пота бородой, с закрытыми глазами, — точно спал, совсем не тревожась за свой товар, покачивающийся в тюках по бокам двугорбых верблюдов.

Да, верно: этого торговца не тронет никто. Каракеш усмехнулся: можно в Сарае прирезать кого-нибудь из князей русских, даже своих царевичей — чингизидов, но не смей и пальцем тронуть волос на голове купца — пусть вольно шествует он из города в город, от селения к селению, разнося молву о том, что Орда — это рай для торговцев.

Шаман хотел пристроиться к каравану и войти с ним в город, но, обведя взглядом десятерых оставшихся в живых ватажников и утомлённую долгим путём Акку, раздумал. Он ночью проберётся к знакомому меняле-персу, что жил недалеко от главного базара, спрячет девушку на время, купит для неё восточные одежды и с серебряными и золотыми дарами и соболями, что лежали в повозках, будет добиваться через битакчи — начальника канцелярии Мамая — встречи с «царём правосудным». Ему, Каракешу, только бы переступить волосяное ограждение его барсовой юрты с верхом из белого войлока! А он найдёт, что сказать и показать «царю правосудному»!.. Только вот будет беда, если менялы-перса нет в живых.

   — Эй, кизильбаши! — обратился к купцу Каракеш. — Не знаешь ли, живёт у главного базара меняла-перс?

   — Музаффар? Знаю, любезный, — открыл глаза толстый кизильбаши. — Полгода назад, как я приезжал со своим караваном, жил ещё. Он в прошлый раз на шерсть, щетину и дёготь выменял у меня имбирь, перец, гвоздику и изюм.

...Ночью бывший шаман с отрядом, Акку и тремя повозками, минуя широкие, освещённые кострами улицы, кривыми и тёмными закоулками добрался до каменного, обнесённого глиняным дувалом дома менялы-перса Музаффара и постучал в дверь. Ему открыл сам хозяин. Поднёс факел к лицу шамана, узнал его, осклабился: они были знакомы давно, не раз выменивал перс у Каракеша арабские золотые дирхемы на восточные сладости.

   — Что хочет от меня Каракеш?

   — Приют и покой моей молодой царице, а моим воинам ночлег и ужин.

Подвёл перса к одной из повозок и отдёрнул покрывало: из баксонов — кожаных перемётных сум — в глаза меняле ударил жёлтый и белый свет золота и серебра, чёрными искрами заструились соболиные шкуры:

   — О-о-о, Каракеш, тебе, я вижу, привалила удача! — воскликнул Музаффар.

   — Да, — не без гордости заявил бывший шаман.

Зухра — жена Музаффара — молодая красивая женщина, с тяжёлыми золотыми серьгами в ушах, с бархатными глазами, широкобёдрая, полногрудая, выкупала Акку, ещё не пришедшую в себя после того, что произошло с ней и с её дедушкой Памом-сотником, уложила девушку на пуховую постель и, дивясь её необыкновенной красоте и белизне тела, чмокала языком, поглядывала в сторону разомлевшего от жары и вина Каракеша, неопределённо кивала головой. Этот жест можно было истолковать по-разному: но ясным оставалось то, что жена Музаффара жалела Акку — Белого Лебедя. Правда, она знала наперёд, что девушки такой красоты никогда не бывают ясырками — пленными рабынями, а становятся хатунями[62] какого-нибудь влиятельного хана. Зухра и представить пока не могла, что бывший шаман задумал подарить её самому «царю правосудному». Жена менялы знала от других, бывая с мужем на базарах Сарая, что Мамай свою первую жену — младшую сестру Бердибека — уморил в темнице, а с женой хана Буляка, несравненной Гулям-ханум, натешившись ею вдоволь ещё при жизни мужа, поступил, как и следовало поступить, когда стала вдовой, — отдал её вторично замуж за своего племянника Тулук-бека.