А корысть — Никите Задорнову. Стерляжинку из озера Святого круглый год он поставляет на великокняжеский двор... А для наших нужд озеро Шагара выделено, в нём стерляжину или леща не поймаешь, судаки да сомы, тиной пропахшие...

   — Значит, вашего Никиту хорошо знает Олег Иванович? — спросил Игнат.

   — Знамо дело.

   — А не у него ли во время набегов обретается князь со своим семейством да дружиной?

   — Нам про то знать не положено! — оборвала разговор Алёна, как отрезала. Быстро собрала посуду в туесок и живо засобиралась домой.

Игнатий Стырь понял, что допустил промах.

Алёна не появилась и на третий день. Игнатий заметил, как неразговорчив стал Карп, как он ежечасно поглядывал в ту сторону, откуда должна была появиться она, и с какой охотой ходил пилить деревья на угор, с которого хорошо была видна пойма реки Пры, и всё вглядывался: не покажется ли там лодка.

Поведение Олексина не прошло незамеченным и для Шкворня. И вечером, когда они сделали из брёвен, свежепахнущих смолою, накат в землянке, вскипятили воды и сели вечерять, Шкворень вдруг поднял измученные глаза на Олексина и сказал:

— Карп, большой грех будет на тебе, если отобьёшь у меня Алёну. Всё, что осталось у меня, это она. Повремени. Жилец я на этом свете недолгий. Умру, тогда и любитесь...

Олексин ничего не ответил, а Игнатий крякнул и вылез на свежий воздух.

Солнце садилось за сосновый бор, и как только оно скрылось, по небу разлился закат, будто красная лисица разлеглась над лесом, уперев лапы в верхушки сосен и подняв кверху морду, словно нюхала настоянный на смоле и весеннем разнотравье воздух. Игнатий простёр взор далее за реку Солотчу, на освобождённые от снега поля, и подумал о Яузской слободе под Москвой, где живёт за рекой его мать-старушка.

«Милая матушка, так уж сложилась моя судьба, что видеть тебя приходится нечасто, потому что не волен я себе, служа верой и правдой московскому князю... Надо умереть за него — умру. А ты не плачь... А кто оплачет на этой земле Олексина? Говорил мне, что один он как перст... Видно, от Алёны он теперь не отстанет. Ишь, как смолчал, на слова Шкворня ничего не ответил, не стал оправдываться и заверять. А поступит — как повелит сердце: схоронит Шкворня и возьмёт в жёны Алёну...

Я-то думал, завлечёт его в свои Кочемары шаловливая бабёнка-красавица, пока муж-невезун землянки копает... Да и думал сказать Олексину, чтоб всё там на Мещере тайно высмотрел, где свои богатства от людских глаз Олег Иванович прячет... Но вот и не получилась затея, сорвался мой план: уж больно наш-то дружок всерьёз эту Алёнушку принял. Придётся теперь самому во владения Никиты Задорнова проникнуть... Тайно последить за бабой да и дорогу узнать в дикие мшары...»

Утром Стырь отыскал лодку и схоронил её в камышовых зарослях. В обед Шкворень по приказу дядьки Монасеи выехал в Старую Рязань.

А к вечеру Алёна, нарядная и весёлая, снова появилась з их лагере. Не обнаружив мужа, она с тревогой ринулась к Стырю. Игнатий, широко улыбаясь и косясь на смущённого Карпа, ответил ей, что Шкворень по распоряжению воеводы на старорязанских валах рубит камень и будет разве что завтра с восходом солнца. Алёна угостила их рыбой, и Карп Олексин напросился проводить её до реки. Игнатий ужом скользнул за ними.

Над рекой занимался туман. Он густел в приречных ивах, низко стлался к воде, лип к лицу и рукам. И Игнатий подумал, что сейчас сам Бог на его стороне: в таком тумане он сможет скрытно плыть на лодке за Алёной, и она приведёт его в Кочемары. А рано поутру Игнатий должен будет возвратиться.

Тут Стырь услышал, как вёсла вставлялись в уключины. И басовитый голос Карпа стал напутствовать женщину на прощание:

   — Помни, Алёна, что сказал я тебе... А пока пусть будет так, как угодно небу. Я не обижу твоего Шкворня, не бойся. Знаю, что ты ещё полюбишь меня, Алёна... И знаю, мы будем с тобой вместе.

   — Ишь, какой вещун сыскался — всё наперёд знает, — засмеялась Алёна.

Лодка прошуршала по песку, смешанному со снегом. Вёсла всплеснули воду.

   — До свидания, Карп.

   — Помни! А вещун — моё сердце... — тихо ответил Олексин.

Игнатий, как только затихли шаги Карпа, вывел свою лодку из камышовых зарослей и, держась берегом, пустил её вслед за женщиной.

Она гребла широко, размашисто, — её хорошо было видно, потому что на середине реки туман был еле заметен; волосы её, густые, длинные, выбились из-под платка и при каждом гребе волною вскидывались и ложились на плечи.

...Всё дальше и дальше вглубь озёрного края продвигались их лодки. Стали встречаться глухие маленькие протоки и огромные плёсы, низкие болотистые берега и крутые обрывы с частоколом тёмных сосен.

Выплыл месяц, осветив серебряным светом впереди неоглядные заросли тростника и осоки.

Сильно толкнуло лодку Стыря, и пока он соображал, что это могло быть, лодка встала совсем. Он поднял голову и увидел нечто, похожее на чудо. В нескольких десятках метров от него, словно Богородица или колдунья, шла прямо по воде, разбивая голыми ногами серебряный свет, Алёна и тащила на цепи за собой лодку. «Да как же это она... по ледяной воде?!» — подумал Стырь и тут только понял, что и сам сел на мель, пощупал веслом дно: так и есть. Он оказался в краю так называемых пешеходных озёр. Знать бы Игнатию, что чем обширнее озеро, тем оно мельче и вода в нём темнее, — не зря некоторые озёра на Мещере названы Мрачным, Ночным и Чёрным.

Упираясь в дно веслом, кое-как стронул с места лодку, протащил её таким образом несколько метров, и вдруг весло чуть ли не до половины ушло в воду, а потом и совсем нырнуло, едва не выскользнув из рук. И заметил Игнатий, что вода пошла светлее и светлее: это начиналось Белое озеро, или Провальное, как называют его исконные жители мшар.

Грёб Игнатий изо всех сил — притомился; пересёк глубокое Белое озеро, и лодка снова упёрлась днищем в отмель. А воды-то кругом — что море разливанное. Это уже другое озеро зачалось — Ивановское, пешеходное. Летом-то два озера соединены зелёными лугами...

И вдруг воду кто будто потеснил: собралась она в протоку, и чем дальше, тем уже эта протока. Так началась река Пра, что на мордовском языке означает «верховье», «голова».

Берега Пры низкие, обильно поросшие кустарниками и лопухами. Внезапно река выстрелила из себя множеством рукавов, как кулак, мгновенно растопыривший пальцы, и стала выписывать такие замысловатые вензеля, что плоскодонку Игнатий буквально проталкивал вёслами через узкие проходы и изгибы. Измучился, но не терял из виду Алёнину лёгкую лодку. А тут — резкий поворот, лодка Стыря, как слепой котёнок, ткнулась в берег, и, когда оглянулся, Алёна исчезла. Как сквозь речное дно провалилась... Куда теперь грести?!

Да ещё, на беду, пошли по реке дощатые заколы, или езы, — так зовутся здесь переплетённые хворостом длинные цепочки торчащих из воды острых кольев. Не мог знать, конечно, Игнатий, что они тоже служат для рыбной ловли: в специальных проходах — заездах — рыбаки ставят мереды, сплетённые из ивовых прутьев верши, и сети.

И тут Стырь понял, что дальше для него дороги нет, лодка его через эти острые заколы не проберётся, и нужно ждать рассвета, чтобы двигаться обратно.

«Вот чёртова баба! Ведьма... — в сердцах воскликнул про себя Игнатий. — А каков Олег Иванович! Да в этих местах сам чёрт голову сломит, не то что Мамай!»

А на рассвете Стыря ждало ещё одно испытание.

На угоре, левее озера Белого, с восходом солнца Игнатий увидел церковь. Лучи так и высветили золотые маковки куполов. Чтобы придать себе силы, Стырь встал и перекрестился на эти маковки. Потом, сделав несколько взмахов вёслами, поглядел на угор и храма Божьего не обнаружил.

«Уж не бесы ли меня разыгрывают?!» — поёжился от этой мысли Игнатий и снова перекрестился. И что за чудо! Снова перед глазами засверкали золотые купола Божьего храма.

Стырь в суеверном страхе налёг на вёсла: и тут началось — церковь то убегала куда-то вдаль, пропадая в зеленоватой дымке куги, то вдруг вырастала справа или сзади, и лодка будто кружилась в каком-то диком танце вокруг неё, не в силах освободиться от этого бесовского наваждения.