Но, прежде чем пойти к хану Золотой Орды, Мамай решил посоветоваться с Бегичем и Бердибеком, тем более что последний тоже участвовал в сражении. Сказав, чтобы заражённый нукер удалился в свою юрту и пока ничего никому не говорил, он отправился искать Бердибека. Тот, оказывается, по заданию отца объезжал караулы и, по всей видимости, вернётся поздно. Сотник обрадовался, когда на уртоне тьмы Бегича застал его самого.

   — Много лет тебе, повелитель, — поприветствовал Мамай темника. — Да проживут во славе твои внуки и правнуки...

По встревоженному виду Мамая было видно, что-то случилось неприятное у молодого сотника, поэтому спросил:

   — Ищешь помощи?

   — Да, повелитель...

   — Говори.

   — Беда, повелитель, — и рассказал о чумном нукере.

Дождёмся Бердибека, — сказал Бегич. — Подумаем вместе. Иди, мы с Бердибеком найдём тебя сами.

Только после полудня они прискакали в стан Мамая, резко соскочили с коней, бросив поводья тургаудам, и быстрым шагом прошли в юрту сотника.

   — Покажи, где больной... — произнёс Бердибек.

Нукер уже метался в жару и бредил, выкрикивая слова, лишённые всякого смысла...

   — Плохи твои дела, Мамай, — после некоторого раздумья сказал одноглазый Бегич. — Кто-то узнал, что в твоей сотне началась чума и сообщил хану до нашего к нему прихода... Он принял нас в окружении своих шакалов, которые успели влить ему в душу яд... Вначале он вёл себя спокойно, а потом разразился гневом, обвинив и нас в укрывательстве... Мы даже не смогли и слова сказать в свою защиту... Собирайся, он требует тебя к своим ногам. А мы подождём возле юрты хана.

Бегичу и Бердибеку ждать долго не пришлось. Из белой юрты хана Мамай выскочил как ошпаренный: с красным потным лицом, всклокоченными волосами, словно его головой выбивали ковёр...

   — Что, как? — бросились к нему сын хана и темник.

   — Великий каан приказал мне задушить больного собственными руками, а не тетивой...

   — Но... тогда и ты умрёшь... — изумился изуверскому приказу отца Бердибек.

   — К вечеру он пришлёт своего человека, и на его глазах я должен проделать это...

   — Ах, шакалы, шакалы, добрались они всё-таки до тебя, сотник! Значит, у великого хана не заросли травой чичен[41] его воспоминания о молодой жене Абике... — подытожил разговор темник. — Теперь нужно искать выход.

   — Я вижу только один... Другого, кажется, нет. Тебе, мой друг Мамай, следует бежать отсюда... И немедленно... И налегке... — предложил Бердибек. — Может быть, приютит тебя хан Синей Орды Мубарек-ходжа, который, пока мы воевали под стенами Кафы, вышел из нашего подчинения... А можешь направить копыта коня к Казимиру — польскому князю. Он уже занял несколько наших городов в Галицкой Руси... Или же беги к Ольгерду в Литву: отцу сообщили русские князья-улусники, что он многие улусы высек и в полон вывел...

   — Хорошо, я подумаю.

   — Думай да скорее, а когда трон отца перейдёт ко мне, Мамай, приходи:.. Я с почётом приму тебя...

   — Благодарю, Бердибек!

Они обнялись и полизали друг другу щёки.

...1379 год.

Уж который раз горела Рязань!

Языки пламени так были высоки, что порой доставали до стаи воронов, кружившихся над Окой и Лыбедью, и, когда огонь опалял их крылья, птицы комками падали наземь.

Дубовый тройной тын с башнями и тремя воротами: Глебовскими — с западной стороны, Ипатьевскими — с востока и Рязанскими — с юга — ордынцы разнесли сразу же осадными орудиями и зажгли. Брёвна успели прогореть и превратились в чадные головешки. А красные верченые жгуты поднимались из посада, который запалили воины Мамая перед самым уходом в свою Дикую степь.

«Устрашу и не так ещё... Заставлю, собаку, не мира просить, а вместе со мной воевать московского князя. Отсидится в вонючих болотах, вернётся, узрит, что содеяно, пораскинет умом, как жить дальше», — зло думал Мамай о рязанском князе, и недобрая усмешка кривила его пухлые губы. Мамай сидел в кибитке, запряжённой тремя мулами, подаренными ему ханом из Чинги-Туры, столицы Сибирского юрта, после того как Мамай сходил в Хаджи-Тархан[42] и разграбил его.

Задок кибитки был сделан наподобие трона, но без всяких украшений, застеленный лишь шкурой бурого медведя. «Царя правосудного» знобило второй день, и даже вид рязанских пожарищ не возбудил его до счастливого мига сознания своей всемогущей власти: лишь на зубах остался хрустящий привкус древесного пепла...

Он достал из-под сиденья отделанный перламутром ящичек и маленьким ключом, который носил всегда при себе, отпер дверцу. Вытащил флакон с бурой жидкостью и налил в золотой стакан. Выпил.

Мамай не любил вина, предпочитая иное средство... Не как его благородные мурзы, которые на торжествах допивались до одури, потом раздевали своих пленниц и устраивали дикие оргии. У каждого в обозе находились до сотни русоволосых русских, кареглазых черкешенок, смуглых аланок и высоких, с длинными талиями литвянок.

Мамай окинул взглядом своё войско, растянувшееся на десятки вёрст. «Я нужен им сильным», — подумал он, пряча ящичек под сиденье, и поплотнее закутался в пёстрый тоурменский халат, подшитый изнутри соболиным мехом.

Была уже осень. Ветер гнул к земле ковыль. Низкие рваные облака, как чёрный дым от пожарищ, неслись по небу.

Кругом стоял скрип арб, рёв быков и верблюдов, гулкий топот конских копыт. Ордынское войско спешило в Орду.

Мамай подёргал золотую серьгу в правом ухе. «На ханском дворе отогреюсь!» — улыбнулся он, вспомнив нежные ласки младшей жены Мухаммед-Буляка. Перед ним вдруг возникло круглое, лоснящееся от жира, жёлтое лицо хана, жидкая бородка, такие же жидкие на голове волосы, зачёсанные за широкие, как раковины, уши, и на круглом лице бараньи глаза. Мамай брезгливо поморщился. «Бурдюк...»

Как он ненавидел их, пресветлых потомков Чингисхана, Потрясателя Вселенной, который, утопая в роскоши, разврате и крови, народил недоумков, испытывавших свою власть лишь тогда, когда они проявляли крайнюю жестокость. Да разве они могут сравниться с ним, Мамаем, у которого меч острее бритвы, ум хитрой лисицы, хватка волка и сила медведя. И пусть его никогда не поднимут на белой кошме, как истинного чингизида, при стечении всего войска и народа, но он есть правитель, и если перед ханом чернь дерёт глотки, видя его сидящим на кошме выше юрты, то перед ним, стоящим ниже хана, стелется всё, что может стелиться; если хану громко воздают почести, то ему, Мамаю, молча лижут ноги...

Кто дал родившемуся от рабыни такую огромную власть? Коварство и сила, мужества, бесстрашие и отвага. Мамай стремился к власти всегда. Только обладая ею, он мог позволить себе забыть, что он — татарин, а не монгол...

Вот он, высший миг! Но стоило только дотянуться рукой, только найти опору и твёрдо поставить ногу, как тут же срывался вниз, разбивая в кровь голову, и долго лежал без сознания. Потом поднимался и снова лез в гору...

Мамай не жалел себя в битвах. На его теле нет ни одного живого места: следы от русского копья и шестопёра, от кабардинского меча, от аланской стрелы и своей же ордынской сабли. Он бился с врагами насмерть, истребляя их десятками, сотнями, потому что знал—только так он мог достичь пусть маленькой, но власти.

И вот он стал темником. И за его храбрость и неистовство, за его густые, цвета безлунной ночи волосы, которые выбивались даже из-под стального шлема, прозвали чёрным Темником.

Чёрный темник... Непросто было им стать.

После того как от стен Кафы в самый разгар чумы Мамай убежал от Джанибека, следы его в истории затерялись. И объявился он ровно через десять лет на Кавказе, в городе Тавризе, столице Азербайджана, где в это время наместником великого хана Золотой Орды сидел его сын Бердибек, возведённый в чин «султанства».