И сказал Ягайло послу своему:

   — Знаю тебя как мужа, твёрдого разумом, войсковое снаряжение знаешь, и многих царств обычаи. Каков великий царь Мамай? Полагаю, что страшно его величие видеть. А воинство его крепко и весьма многочисленно?

Бартяш, поклонившись, ответил:

   — Милостивый государь мой! Если мне повелишь, то всё тебе я о нём поведаю истинно. Царь Мамай — человек среднего роста, тучен, разумом не очень твёрд, в речи не памятлив, но очень гордый. И воинов у него множество, но и они тоже гордостию превознесены. Если же против них устремится Дмитрий — князь московский, то, полагаю, мой господин, он разгонит их.

Ягайло, услышав это, рванул из ножен кинжал и бросился на своего посла с криком:

   — Как смеешь ты такие слова говорить о великом государе?

Витовт Кейстутьевич живо перехватил руку брата, укоризненно качнув головой:

   — Уймись!

Бартяш же, разобиженный, сказал литовскому князю:

   — Что ты сердишься? Ты же вопрошал меня о нём, и я тебе всю правду сказал... В этом деле не горячность нужна, а холодный разум надобен. Я вам, мой господин и великие Панове, всё расскажу, только прикажите слугам внести в палату еду и вина... И подумаем вместе, как действовать дальше...

На дворцовой площади конные тургауды плётками, а пешие пинками разогнали толпу, оттеснив её к глиняным дувалам, и в образовавшийся коридор важно вступил белый жеребец, гордо несущий на своей спине повелителя.

Ответы Дарнабы изгнали из его сердца вдруг возникшие подозрения насчёт истинных прорицаний Фериборза, и теперь вступал Мамай в свой дворец успокоенный, полный надежд на будущее. Воспоминания о «блаженной обители», которая находится в стране русов и которую предстоит завоевать ему, великому из великих, вызывали на одутловатом лице Мамая улыбку.

Вдруг по левой стороне живого людского коридора возникла возня и, буквально прорезавшись через плотную массу толпы, под ноги белому жеребцу упала женщина с развевающимися волосами и завопила:

   — Выслушай меня, повелитель народов!..

Стоящий рядом тургауд занёс было над ней тяжёлую, сплетённую из восьми ремней камчу, но Мамай жестом руки остановил его:

   — Кто ты, женщина? — строго спросил «царь правосудный»: сказалось его умиротворённое состояние. В другой раз он бы сделал вид, что не заметил ничего, и молча позволил бы телохранителям забить или растоптать эту несчастную, посмевшую обратиться к нему.

   — Я — Зухра, жена известного в Сарае менялы Музаффара.

   — И что же ты хочешь? Знаю твоего мужа...

   — Милостивый «царь правосудный»! После этих слов, которые я сейчас скажу, ты можешь приказать убить меня. Но мой долг как женщины, не рожавшей никогда и потому ещё острее тоскующей по материнству, сказать правду и заступиться за честь бедного дитяти и за служанку Фатиму...

Дарнаба, стоявший сзади Мамая, насторожился.

   — Повелитель, известно ли тебе, что Белый Лебедь, в прошлом язычница, была обращена там, на Севере, в христианку... И в Христово Воскресение она поцеловала русского мальчика как брата по вере... О, горе мне, полюбившей её, которой уже нет в живых, — и женщина, вцепившись пальцами в свои волосы, начала мотать головой из стороны в сторону. Потом подняла глаза, полные слёз. — Великий из великих, не допусти ещё одну несправедливость. Освободи Фатиму, которую я тоже знаю и люблю как дитя...

   — Какая христианка?.. Что ты несёшь?! — глаза Мамая налились кровью.

   — Спроси у Каракеша, у этого подлого выродка, который знал обо всём и не заступился за Акку, — женщина поднялась и без всякого испуга взглянула в глаза повелителю.

По этому взгляду Мамай понял, что персиянка говорит правду...

И он с силой вонзил шпоры в бока белого жеребца. Тот от неожиданности прыгнул вперёд, наскочил на лошадь тургауда, куснул её за зад крепкими зубами и буквально влетел с «царём правосудным» в высокие ворота. Стражники в испуге прижались к холодным белым камням, боясь быть сбитыми и раздавленными.

Спрыгнув с коня, Мамай почти вбежал в царские покои, хлестнул камчой по мраморным плитам — резкий хлопок звонко раскатился под сводчатым потолком: вбежали слуги.

   — Где Каракеш?! Найти и доставить! — сдавленным голосом приказал повелитель.

Слуг как ветром сдуло.

Через несколько минут бывшего шамана, выхваченного из объятий красивой невольницы, полуодетого, бросили к ногам взъярённого «царя правосудного».

Мамай ждал его с камчой в руках, даже не переодевшись после дороги.

Каракеш, не понимая, что случилось, упал на колени и пополз к повелителю, чтобы поймать край пыльного халата и приложиться к нему губами. Мамай поднял его голову носком сапога и ударил плёткой по лицу, взвизгнув при этом:

   — Ты почему скрыл, что Акку — христианка?!

   — Я... я... — пролепетал перепуганный насмерть Каракеш. — Меня не спрашивали...

   — Не спрашивали?! Подлый шаман... — ревел Мамай, и шея его багровела. — Белый Лебедь... О, прости, Белый Лебедь... — Он устало опустился на розовые подушки возле фонтана и махнул рукой в сторону Каракеша. — Содрать с него шкуру...

Истошный крик огласил покои...

В пыточной бывшего шамана подвязали под мышками, верёвку пропустили через деревянный блок и вздёрнули. Один из палачей натренированным движением кривого ножа сделал на груди и спине надрезы, двое других, оголённых по пояс, с толстыми мускулистыми руками, похожими на ноги буйвола, просунули пальцы под надрезы и разом рванули вниз. Кожа чулком сползла, обнажив кровавое месиво, которое секунду назад именовалось человеческим телом. Каракеш на какой-то миг завращал от дикой боли вылезшими из орбит глазами, потом изо рта у него вывалился язык. Пока его шкуру относили Мамаю, он жил...

К вечеру Мамай снова повелел подвести к нему осёдланного аргамака. При свете факелов в сопровождении тургаудов он выехал за городскую черту и поскакал в сторону Мау-кургана — холма печали. Подъехав к нему, жестом руки остановил телохранителей, а сам взобрался на холм, сел на вершине его и устремил свой взгляд, сделавшийся неподдельно печальным, на тёмные во всё более сгущавшихся сумерках воды могучей реки Итиля, на дне которой была похоронена последняя и, может быть, единственная настоящая его любовь...

А в это время в пределы Орды вступала многотысячная армия Батыра, ведомая им с Кавказа, о чём сразу доложили Мамаю конные разъезды.

Мамай встрепенулся и воскликнул:

   — Войско моего битакчи! Хорошо! — И глаза его воспылали огнём, глаза тигра, вышедшего на охоту.

Вид огромного воинства всегда возбуждающе действовал на повелителя — его жизнь всё-таки прежде всегда была подчинена бранному делу; только на поле боя, среди грохота копий о щиты, среди предсмертных криков и крови, ржанья коней и свиста стрел он чувствовал себя л и чн о с т ь ю. Но, что-то вспомнив, великий вдруг нахмурился и потребовал коня.

И уже второй раз за этот день коню, очень послушному своему хозяину, достался больной удар стременами под бока. Жеребец аж всхрапнул, покосился белками глаз на загнутые носки сапог Мамая, закусил удила и, пригнув шею, помчался как ветер от Мау-кургана.

Как и днём, Мамай уланом[75] влетел в городские ворота, на этот раз сбив с ног одного из стражников, но заметил это и прокричал начальнику стражи:

   — Табиба[76]! Да поживее! — и показал камчой на сбитого ордынца, у которого из ушей и рта показалась кровь.

«Опять сегодня кровь!» — Мамай поморщился, вспомнив об окровавленной шкуре Каракеша и насильственной смерти Белого Лебедя.

И что-то в груди Мамая дрогнуло, он приостановил коня; на какой-то миг ему представился жуткий сон, приснившийся в прошлом году на подступах к Рязани, когда спешил в свой Сарай. Сон про свою отрубленную голову... И губы повелителя скривились, но он постарался воодушевить себя мудрым восточным изречением: «Мы сами увидим нашу судьбу, и нечего о ней думать раньше времени...»