Восемь лет назад, проезжая в Орду рязанскими землями, Дмитрий Иванович остановился на Олеговом дворе. Впервые так близко лицезрел Олег Иванович московского князя, впервые вёл с ним обстоятельную беседу. Подивился уму Дмитрия Ивановича, его речам, касающимся ордынского ига и розни, что одолевает русских князей. И обратил внимание Олег Иванович на его пальцы, которые крепко сжимались в кулак при каждом слове о распрях.

«Вот таким кулаком собраться да и ахнуть по чёрной силе!» — сказал в конце беседы Дмитрий Иванович. Вот и вспомнил эти слова рязанский князь: «Да где же ты, Дмитрий Иванович! Вон Мамай быстрее тебя оборачивается... Послов прислал... Знает о нашей размолвке, вот и будет склонять меня на свою сторону в борьбе с Москвою... А не согласись — снова побьёт, покрушит, пожжёт, всё обратит в пепел и дым! Тяжело».

Почему-то вспомнилось лицо мастерового, его фигура с тонкой талией и широкими плечами. «Постой... Постой... Да это же человек из дружины Дмитрия Ивановича... Точно. Он же прислуживал ему за трапезой. Как же я раньше-то не вспомнил?! Ах Дмитрий Иванович, вон каких людей-то ты ко мне подослал... Ай да князюшка... Не доверяешь, сосед...»

Зло взяло рязанского князя: хотел было приказать Епифану Корееву бросить мастеровых-лазутчиков московских в темницу и пытать. Да поразмыслил, что пусть пока всё останется как есть: эти двое ему ещё пригодятся...

Олег Иванович прискакал домой, второпях помылся и вышел к послам, принаряженный в кожух из греческого оловира, в зелёных сафьяновых сапогах, расшитых золотом.

— Мурза Исмаил, — назвался на русском языке ордынец, одетый наряднее прочих.

Свою речь он начал с завета Чингисхана: «Конь — это наша поступь во времени...»

«Непременно надо мурзе подарить белоголового аргамака», — подумал Олег Иванович и усмехнулся уголками губ.

После переговоров Олег Иванович повёл послов в трапезную. Вот как пишет далее летописец:

«И покрыли тот великий дубовый стол скатертьми браными, и ставили на ту скатерть браную мису великую из чистого серебра, озолочену; а в той-де мисе озолоченой в наливе по украй кашица Сорочинская со свежею рыбою стерляжиной от Оки-реки; а та-де рыба стерляжина великая самим боярством ловлена».

За Камой вдруг исчезли колодцы, и воду, чтобы в первую очередь напоить лошадей, пришлось топить из снега. Чистый, сплошной белизны снег резали кубами, клали в чугунные казаны и разводили костры.

В один из таких привалов к костру подошёл лось. Он понюхал широкими ноздрями дым, повернулся и хотел было уйти, но брошенный Авгулом аркан повалил его на передние ноги.

Разбойники долго любовались доверчивым животным, заглядывали в его лучистые и будто обиженные глаза, хохотали, подталкивали друг друга локтями, потом, натешившись вдоволь, прирезали. Каракеш понял, что его отряд вступил в край непуганых птиц и зверей.

Мясо сварили в казанах, лошадям дали из кожаных торбасов овса, Каракеш с Авгулом, оставив кметов, поехали обозреть окрестности. Они взобрались на снежный холм с утыканными на нём ёлками и вдруг на вершине другого увидели башню изо льда, наверху которой стоял столб и на нём из дерева была вырублена огромная голова лося.

   — Авгул, я подумал вначале, что мы ещё далеко от людей, а по всему видно, мы уже в стране пермской чуди — смотри, вон и люди, видишь, они поклоняются голове лося... Вот почему так доверчив был зверь, Авгул. Они считают его священным. И нам несдобровать, если эти люди узнают, что мы убили зверя... Скачи и замети следы... Да поживей! А я понаблюдаю.

   — Мой саин-хан, а вдруг они обнаружат тебя одного и причинят зло.

   — Ты забыл, что у меня золотая пластинка рыжеволосого...

Каракеш внизу ледяной башни увидел огромное колесо с ручкой, расположенное под деревянной крышей. Ухватившись за эту ручку, колесо вертело сейчас несколько человек. «Да это же колодец! И в нём вода, так нужная нам в последнее время», — подумал главный шаман Булатовой разбойничьей шайки, возведённый теперь своими подчинёнными в звание саин-хана, что означает — почтенного.

Люди, обутые и одетые в козлиные шкуры с оборками, без головных уборов, с белыми то ли от инея, то ли от природы волосами, вытянули из колодца бадью с ледяной водой — слышно было, как ледяшки стукались о края бадьи, — поставили на снег и застыли в молчаливом поклоне. Из землянки, искусно замаскированной под елью, вдруг появился старик в длинной, до пят холщовой рубахе, с белой бородой, босиком и так же, как и собравшиеся у колодца, с непокрытой головой. Подошёл к бадье, окунул руки в воду и потряс ими в воздухе. Стоявшие рядом люди упали в снег на колени. Потом старик сбросил с себя рубаху, обнажив могучий, мускулистый, на удивление Каракеша, торс, поднял один бадью с водой, которую доселе вытягивали из колодца несколько человек, и опрокинул воду себе на голову. Крякнул, отбросил бадью от себя и голый скрылся в ледяной башне.

На происходившее Каракеш взирал с любопытством, но, потрясённый обливанием ледяной водой или же оттого, что так долго пребывал в неподвижности, стал стучать зубами от холода и, чтобы согреться, пустил коня вскачь к своим.

«Неужели Пам?!» — с радостью подумал о старике главный шаман. Саин-хан ошибся: до Княж-погоста, где жил Пам-сотник, было ещё далеко.

Своими догадками Каракеш поделился с Авгулом. Следы крови на месте убийства лося разбойники уже уничтожили, но, не совсем доверяясь действию золотой пластинки, которая должна вызвать у этих людей, по уверению рыжеволосого, уважение и доверие к пришельцам, на всякий случай приготовили к бою оружие.

Каракеш приказал воинам спрятаться за деревьями, а сам с Авгулом, уже не таясь, поехал к ледяной башне. Их тотчас увидели, и откуда-то сверху раздался трубный звук, словно несколько охотников одновременно затрубили во множество рогов. Из башни появился старик с белой бородой (а это был жрец Ледяной Головы Лося), но уже одетый, как и его соплеменники, в козлиные шкуры.

Из землянок стали выходить мужчины, вооружённые луками и дротиками. Ребятишки жались к матерям и испуганно глядели на непрошенных гостей. Ясно было по всему, что лошадей они видели не впервые, а вот людей, так похожих на них: круглолицых, с приплюснутыми носами, с узким разрезом карих глаз, им встречать не приходилось. Да и кметы не без любопытства рассматривали народ, который назывался чудью, белоглазой чудью.

У старика действительно глаза казались совершенно белыми и производили впечатление незрячих. Но глаза женщин были иными, голубыми, как у русских, и удивительно выразительными. Они были так хороши в сочетании с широкими скулами, маленьким ртом, что невольный возглас восхищения вырвался у молодого горячего Авгула. Каракеш понял юношу и одобрительно кивнул головой. Помедлив, он вытянул руку и разжал ладонь. Увидев на ней золотую пластинку, белобородый старик повернулся и сказал что-то своим людям. Вздох облегчения прошёлся по их рядам. Они почтительно поклонились пришельцам, но не низко, как своему ледяному идолу, а с достоинством, передавая друг другу слово «Пам».

Старик сделал знак рукой, чтобы Каракеш и Авгул слезли с коней, и, отдав поводья юноше таких же лет, как и оруженосец шамана, повёл их к колодцу. Из священной, как оказалось, бадьи гости напились ледяной воды и зашли в одну из землянок. Стены её были выложены брёвнами, пол устлан медвежьими шкурами, в углу стоял деревянный идол, на котором, переливаясь, сверкали стеклянные бусы.

«Вот тебе и Золотая баба!.. — испугался Каракеш. — Неужели обманул рыжеволосый?.. Дурак Булат, что не взял его с собой. Твоя голова, джагун, только и способна разве что болтаться теперь высушенной у моего седла...»

   — Пам? — Каракеш ткнул кулаком в широкую грудь старика, а потом в угол землянки: — Золотая баба?

Старик улыбнулся, показывая ряд белых, на удивление, зубов, и отрицательно покачал головой. Махнул рукой в сторону восходящего солнца. Глаза Каракеша просияли: