«А посох, который сломал Фериборз у себя на груди?! — продолжал размышлять Дарнаба. — Понятно, что попы и монахи на Руси всегда выступали союзниками князей в борьбе против Орды. Но, может быть, синеордынцам известно что-то большее, может быть, Тохтамыш знает про русских то, о чём и не догадывается этот бывший чёрный темник?..»

Рассуждая о Тохтамыше, Мамай недооценивал его силу.

У правителя Синей Орды были на Москве свои люди, доносившие обо всём, что деется вокруг. Под видом торговцев, ремесленников и толмачей[73] жили они в районе Балчуга и Ордынки — дороги на Орду, к югу и юго-западу от Кремля. Ранее их поселения группировались вокруг баскакского двора, но митрополит Алексей распорядился баскаков потеснить с чудного места и основать здесь Чудов монастырь. А построен был он в 1365 году.

Внизу монастыря находилось урочище Чертолье, овражистое и буерачное, заросшее лопухами и лебедой.

За два месяца до того дня, когда Мамай ездил на правый берег Итиля к Фериборзу, в одном из оврагов подмосковного Чертолья произошёл любопытный разговор.

...В овраге протекал ручей. В том месте, которое густо заросло ивами, ручей сильно расширялся и образовывал озерцо. Вокруг него трава была выбита копытами диких животных, приходивших сюда на водопой. Вот почему две лошади, уткнувшие свои морды в водоём, нет-нет да и поводили боками и косили по сторонам фиолетовыми зрачками глаз, — их чуткие ноздри ловили запахи волка, исходившие от следов.

Стоило лишь какой-то лошади поднять голову, как в её глазах появлялись отражения двух человек, перевёрнутых вверх ногами, — так уж устроен лошадиный глаз... Эти двое сидели на пригорке под прикрытием огромных лопухов чуть выше ив, полощущих свои ветви в воде. На их головах малахаи, а ноги обуты в одинаковые по цвету сапоги без каблуков на мягкой подошве. Впрочем, цвет их определить трудно, так как они густо покрылись дорожной пылью.

Судя по одежде и языку, на котором двое говорили между собой, они должны были быть ордынцами, но походили только один, второй — узконосый, загорелый до черноты, густобровый и имеющий чёрную бороду — очень смахивал на индуса или персиянина.

   — Фериборз, мы знаем, что ты маг, волшебник и прорицатель, живущий отшельником на берегу Итиля, и ценим тебя за верную службу, — говорил ордынец, поигрывая камчой, которую он держал в левой руке... — Но я считаю так, великий Фериборз, что лучше всяких прорицаний неоспоримые истины. А они нам стали известны, и ты должен довести их до уха нашего светлейшего Тохтамыша. Пропускная пайцза при тебе?

   — Да, — тихо ответил тот, кого называли великим Фериборзом.

   — Хорошо. А известно нам вот что: зимой князь Дмитрий вместе с двоюродным братом Серпуховским и Пересветом, присланным из Троицкой обители Радонежским, со своими дружинниками под видом иноков ездили на Рясское и Куликово поля и, сказывают, выбирали они место не для игры в городки... Знаешь, есть у урусов такая игра: кладут в фигуры берёзовые чурки, а потом как ахнут дубовой, обитой железом палкой по этим фигурам — чурки летят вверх и по сторонам... Мне нравится эта игра... Да ладно... Значит, не сомневается московский князь, что пойдёт на него ратью Мамай, этот заносчивый выскочка из татар... Ух, попадись он мне, Фериборз! — сверкнул глазами ордынец и стеганул камчой по зелёному листу лопуха, развалив его пополам. — Я, племянник великого Тохтамыша, истинного потомка Потрясателя Вселенной, вынужден жить со всяким ремесленным сбродом на Москве, пропахшей торфяными дымами, и быть соглядатаем... — он остановил рукой Фериборза, пытавшегося что-то сказать. — Молчи, прорицатель, ты ведь тоже шпион, выдающий себя за мага... И тоже вынужден прозябать на чужбине не по своей воле. Знаю. И за это люблю.

Лошади, напившись воды, замотали головами, отгоняя назойливых мух.

— Мы как дервиши, скитающиеся по пустыни жизни, — продолжал ордынец, — как русские иноки без посохов... Ибо прежде, чем ступить на незнаемое место, этими посохами пробуют его, чтобы прочно поставить ногу. Вот московский князь зимой и прощупывал посохом, присланным попом Сергием, будущую дорогу к победе...

И ещё нам стало известно, что были его люди у рязанского князя, и тот прислал с одним из них на Москву грамоту. Содержание её нам неведомо, но мы знаем человека, который её доставил... Думаем его изловить и пытать... Можно только догадываться, о чём это послание... Не желает ли рязанский князь воевать вместе с Москвою против Мамая?! Это было бы нам на руку, Фериборз... Мамай не устоит, и наш повелитель сядет в Золотой Орде, а потом мы и Москву хапнем, — ордынец сунул камчу за сапог... — Ты, Фериборз, шаманишь Мамайке... Шамань, вари из мухоморов и бирючьих ягод свою сому, трави его и толкай идти на урусов... Как только Синяя Орда завоюет полмира, пошлём свои тумены на твою родину, туда, куда не хаживал даже сам Потрясатель, — в Индию, и эти тумены поведу я сам, Акмола, — гордо вскинул голову племянник Тохтамыша, стукнув себя в грудь кулаком: — И когда завоюю страну — посажу в ней эмиром тебя... А теперь в путь, Фериборз, и помни, что я тебе рассказал...

Они поймали коней, спустившихся в поисках сочной травы чуть ниже водоёма, вскочили на них и пустили галопом по направлению к Москве-реке.

Майский ветер широко трепал чёрную бороду Фериборза. Вдруг Акмола осадил лошадь и показал рукой спутнику, чтобы он завернул за высокое раскидистое дерево.

   — Слышишь конский топот? — прошептал племянник Тохтамыша. — Переждём.

Из-за высокого лесистого берега Москвы-реки вскоре появилось двое всадников... Они оживлённо о чём-то говорили между собой. Приглядевшись, Акмола узнал в них московского князя и Дмитрия Михайловича Боброка-Волынца. Многое бы он отдал сейчас, чтобы узнать, о чём их оживлённый разговор. Но за ними, чуть поодаль, скакала дружина, и, чтобы не быть обнаруженными, Акмола и Фериборз поворотили своих коней и неслышным шагом, прячась за кустами, снова спустились к оврагам Чертолья.

А Дмитрий Иванович с Боброком говорили о Москве...

Выехав из Кремля и приблизившись к слободке, располагавшейся на подоле[74] возле реки Неглинной, увидели они множество людей, работавших на полях и огородах. Одни корчевали пни, другие жгли хворост, третьи, понукая лошадей, шли за сохой. Земля под нею разваливалась надвое и ложилась дерниной вниз, обнажая густую черноту свою с красными жирными червями, которых тут же выклёвывали грачи.

А у Неглинной целина посвистывала на сильном весеннем ветру густыми травами.

   — Экое многолюдство! — с восхищением сказал Боброк и посмотрел испытующе в лицо Дмитрия.

Тот прикрыл перчаткой, будто от солнца, повлажневшие от счастья глаза и потеребил бороду, уже начавшую серебриться.

Понимал князь, что многолюдство в его вотчине — это богатство и сила. Люди, люди нужны были Москве. И они приходили убегом от разорившегося князя-соседа или боярина, как правило, безлошадные, нищие, оборванные. Дмитрий Иванович и таких принимал, сажая их на запустошённые земли. Выделял, не жалея, из казны на постройку своего двора и на обзаведение «полем», освобождая на срок до трёх лет от оброка и иных повинностей.

Пять-шесть дворов, возникших таким образом, составляли новую слободу. А по истечении «вольного» срока слобода не только начинала возвращать полученную ссуду, но и платить, как и большинство чёрного тяглового крестьянства, всевозможные налоги и, когда нужно, поставлять людей для ратных дел.

Закабаление крестьян даже и при добром князе происходило жестокое, но куда же было податься обездоленному люду?! В кабалу шли сами, ведь надо же было кормить себя и свою семью.

Вдруг князьям бросился в глаза здоровенный детина в розовой, расстёгнутой до пупа рубахе, который железным ломом, толщиной с руку, выворачивал из земли дубовый пень. Ему подсоблял белоголовый статный старик с обнажённой грудью, заросшей волосами, на которых серебрились капельки пота.