О монастыре Святой Троицы, который расположен в семидесяти вёрстах от Москвы в глухих лесах, Карахан был наслышан ещё в Сарае. Это оттуда с дозволения игумена монастыря Сергия Радонежского и по его прямому наущению исходила великая злоба на ордынцев. Это он — неблагодарный монах — призывал русских объединяться для большого дела — на битву с Мамаем и великими ханами. Чёрный темник поклялся однажды у жертвенника богу Гурку, что, взяв Москву, он в первую очередь перевешает всех монахов подмосковной обители, а игумена Сергия разорвёт лошадьми на две половины как прелюбодейца... Истину изрекал, потому что ещё со времён Бату-хана попам, монахам на Руси давали вольности разные, не трогали и не разоряли их приходы, а этот монах отвечает на ханские милости чёрной неблагодарностью.

Московского князя любит, не зря свою обитель построил недалеко от Москвы, всё норовит власть великую Дмитрию дать, всех вокруг Москвы собрать на борьбу с ордынцами. Гордыня у монаха непомерная, власть такую обрёл, что даже сам митрополит Всея Руси под его благословение ходит. Позже, когда князь Борис воспротивился подчиниться Дмитрию, Сергий затворил в Нижнем все церкви. И как только богослужения не стало, Борис отказался от ханского ярлыка на право собирать дань со всей Руси.

Карахана взяли на Рясско-Рановской засеке, откуда он намеревался лесами пробраться в Литву к князю Ягайле. Узнав от своих осведомителей, что убит Буляк, он решил не идти в Сарай. Поэтому ночью с верными ему воинами, побросав многочисленных жён и пленниц, прорвался сквозь замыкающую боевую сотню и ушёл в направлении, обратном движению Мамаевых туменов.

Карахан боялся Мамая, но не меньше он боялся теперь князя Дмитрия: после битвы на Боже Карахан убедился в силе этого бесстрашного, мудрого человека. Тогда мурза вместе с остатками войска еле унёс ноги из рязанской земли. И если бы не заступничество великого хана Буляка, быть бы ему удушенным арканом и лежать в степи с высунутым распухшим языком.

Что сделает с ним московский князь?.. Отрубит голову или же сбросит с колокольни на пики своих дружинников — казнь, применяемая русскими. И пусть Секиз-бей говорит ему о долготерпении Дмитрия и о том, что он не проливает скорой рукой и зазря кровь своих врагов, но ему-то, любимцу сарайского хана, уже представлялся случай убедиться не только в силе, но и в жестокости двадцативосьмилетнего князя, который загатил тогда реку Вожу ордынскими телами на несколько вёрст вниз по течению, так что вышла из берегов вода, красная от крови, и обратил берег, откуда наступал Бегич, в сплошное пожарище.

Не лучше ли рассказать московскому князю всё, что он знает, и, может быть, этим спасти жизнь. Он, Карахан, выходец из Синей Орды, сказочно богат и золотом оплачивал всякую секретную новость, касающуюся тайных замыслов Мамая. Поэтому знал очень много...

Правда, часть золота и драгоценных камней, награбленных в беспрерывных походах, отобрала засечная стража, но, двигаясь в Литву и особенно не надеясь на любезный приём со стороны Ягайлы, большую половину своего богатства Карахан спрятал в одном из могильных курганов. И теперь мурза с тоской думал о том, что если его казнят, то золото и драгоценные камни канут вместе с ним в жуткую вечность или в худшем случае попадут в руки грабителей, пробирающихся в глубь курганов, словно кроты, и оскверняющих могилы богатых князей и ханов.

Так раздумывал Карахан, лёжа один в княжеской гриднице в ожидании московского князя Дмитрия Ивановича.

Тут мурза услышал колокольный звон. Звонили в церквах на реке Яузе.

В гридницу вошёл Секиз-бей в сопровождении двух стражников и приказал развязать Карахана. Услышав колокольный звон, оборотился в угол, где висела большая, писанная на дереве икона Дмитрия Солунского, в честь которого и был назван московский князь, перекрестился.

   — Едет... Дмитрий Иванович едет! — сказал Секиз-бей, и в глазах — радость неописуемая. Этой живой радости подивился Карахан. «Ишь до чего можно человека любить, даже веру ихнюю перенял, оборотень, — подумал мурза, — Значит, есть доля правды в том, что говорил о князе Секиз-бей, не радовался бы, не крестился. Небось так бы не сиял весь, ожидая приезда чёрного темника...»

Секиз-бей сел за стол и велел подать себе вина и два куска отварного бараньего мяса. Один кусок бросил в угол мурзе, тот впился в него зубами, исподлобья взглянул на пьющего вино из серебряного кубка Секиз-бея. «А зря его на Пьяне-реке не удавили; если б позволил тогда Мамай, я бы настиг его и поживился. Говорили, что он увёз с собой много золота, пушнины, драгоценных камней, красной парчи, оксамита и греческого оловира. Этим, наверное, и купил себе жизнь и положение при княжеском дворе. А. может быть, и мне посулить часть своего богатства из могильного кургана?.. Но это уж на крайний случай».

Гонец Секиз-бея встретил Дмитрия-князя, когда его дружина уже выехала из Конюшенной слободы и приближалась к Глинищам — яблоневым садам, расположенным перед самой кремлёвской стеной. Посланец передал князю слова Секиз-бея, что засечными стражниками пойман и доставлен в Москву важный мурза из близкого окружения Мамая и что хочет он сообщить нечто тайное.

   — Тогда поспешим, княже, — оборотился к Дмитрию убелённый сединами Боброк.

   — Пока спешить-то, Дмитрий Михайлович, вроде нет надобности. Мамайка, как известно, в Орде сидит, но поспешать с умом в любом деле нужно. Так я разумею, — сказал Дмитрий и пришпорил коня.

Доселе шли тихим шагом, поэтому лошади рванулись вперёд сразу и понесли всадников к белым каменным стенам. Алый княжеский плащ, как крылья птицы, взвился над крупом коня. Так и влетели, гремя копытами по мосту, во Фроловские ворота, которые были заложены дубовыми задвижками сразу же за последним всадником в чёрной монашеской свите, с посохом, сделанным из ствола молодой яблони и притороченным к седлу коня вместо меча. Завидев Дмитрия, в кремлёвской церкви Николы Гостунского ударили в колокол.

В гридницу князь, скинув алый плащ, почти вбежал с восьмигранной плёткой в руке и сразу, увидев в углу ордынца в богатой, но порванной одежде, встал как вкопанный, вперив тёмные глаза в круглое лицо Карахана.

Секиз-бей сдержанно поклонился Дмитрию, опуская подбородок на грудь. «Смотри-ка, — удивился снова Карахан, — при хане, появись он вдруг, всё, что ни стояло, бухнулось бы на колени. А этот лишь подбородок к груди прислонил. Чудеса!»

Мурза смерил взглядом князя с ног до головы: высокого роста, в плечах широк и крепок, телом слегка тяжеловат, борода и волосы чёрные, а глаза пронзительные, как стрелы...

   — Мурза Карахан! — вдруг воскликнул Дмитрий. — Старый знакомый...

Князь подошёл к монголу, крепко обхватил правой рукой его плечи, так что мурза почувствовал лопатками твёрдость мускулов, и подтолкнул, а вернее вытолкнул Карахана из угла на середину гридницы. Посмотрел на него вопросительно:

   — Аль не узнаешь?.. Али память Вожа отшибла? — И захохотал, опершись на пиршественный стол. — Ушёл ты тогда, Карахан, не чаял, что встретимся... Думал, Мамай тебя порешил, а ты живой... Ну что ж, салам аллейкум. Да ты садись пока, а я насчёт баньки распоряжусь: мы с дороги, да и ты, чай, тоже, — улыбнулся, — а потом трапезничать будем. Эй, Михайло Андреевич, — обратился Дмитрий к Бренку, внешне похожему на князя, такого же роста и ширины в плечах, только волосами побелее, — скажи-ка, чтоб баню истопили, мы и Карахана с собой прихватим. Будешь мыться, мурза? Думаю, будешь... Это у вас в степи чернь воды не приемлет, а вы с Мамайкой, говорят мои послы, в бассейнах со своими рабынями вместе купаетесь...

   — Черкиз, — Дмитрий строго посмотрел на Секиз-бея, — переведи ему, что я тут сказал. И спроси, не обижали ль, когда везли с засеки. Почему одёжа на нём разорвана?

Секиз-бей хитро сверкнул глазками: помяли тут Карахана с его дозволения, до гробовой доски не простит он Мамаю и его мурзам позорного бегства из Крыма и сидения за Пьянским рвом. Перевёл всё, что говорил Дмитрий, только умолчал о двух последних вопросах...