У Владимира Дмитриевича — великого князя Пронского — было два сына: Иван и Фёдор. И третий — Даниил, незаконнорождённый, от двоюродной сестры князя Тита Елецкого и Козельского Милавы.
Тит, сподвижник Боброка Волынского, всегда тяготел к Дмитрию Ивановичу, поэтому и приставил для обучения своего племянника доверенного во всех делах боярина Гречина, чтобы он воспитал его в духе Москвы.
Гречин учил Даниила грамоте, охоте на диких гусей в елецких озёрах, на волков и кабанов, воинскому делу и любви к московскому краю. «Хорош сокол растёт! — говаривал Гречин Милаве. — Не чета братьям, хоть они и законные... Один — старший Иван — умом трёкнутый, а другой — Фёдор — пьяница, забияка и лгун... Вот и выходит, что Даниил после смерти отца княжеский стол наследовать должен. Я так разумею...»
— На то воля Божья, — призадумавшись, отвечала Милава, радуясь похвале её сыну, её кровиночке.
— Тебя, Милава, Владимир Дмитриевич больше жизни любит, — внушал Гречин елецкой княгине, когда ещё пронский князь жив был, — и Даниил ему дороже, чем сыновья Игили, жены его законной... А знаешь, что Игйля зятю Олегу Ивановичу Салахмиру родственница?.. Что, слыхала уже, ну вот и делай вывод... Игиля-то и есть на пронском дворе змея подколодная. Она всю жизнь против Владимира Дмитриевича паучью сеть плела. Потому что хочет, чтоб татарин Салахмир пронским столом владел... Того же и Олег хочет... Так что, Милава, вся надежда на Боброка-Волынца... Если бы не он, давно бы в Пронске косоглазый сидел. Москва в обиду Владимира Дмитриевича не даст, даст Бог и Даниила тоже...
— Ох, мой любый Владимир, — восклицала в искреннем душевном порыве Милава, — плетут вокруг тебя паутину татарские пауки. Видно, несдобровать твоей головушке... Несдобровать!
И молилась за него.
Да, видно, не отмолила...
14 декабря 1371 года московский князь Дмитрий Иванович послал свою рать в пределы рязанского княжества под началом Дмитрия Михайловича Боброка Волынского, чтобы «привести в разум» заносчивого Олега Ивановича. Тот бодро выступил со своими дружинниками (двадцать лет Олегова княжения пробудили в них сознание собственных сил).
Северный летописец писал: «Рязаны, свирепые и гордые .люди, до того вознеслись умом, что в безумии своём начали говорить друг другу: «Не берите с собою доспехов и оружия, а возьмите только ремни и верёвки, чем было бы вязать робких и слабых москвичей...»
Рязанцы и москвичи сразились недалеко от Переяславля-Рязанского, на месте, называвшемся Скорнищевым. Волынский одержал победу. Олег еле убежал. Владимир Пронский держал сторону Москвы и сел на рязанский стол.
Салахмир срочно выехал в Орду и привёл оттуда дружину, с её помощью Олег сверг Владимира Пронского и посадил в темницу.
В темнице пронский князь потерял здоровье (видимо, пытали его) и через год — в 1372 году — скончался.
И теперь княжество на реке Проне, включавшее в себя и Скопинское городище на Вёрде, разделилось на две половины. Людишки Ивана и Фёдора стали резать друг друга, жечь дома, хлебные поля и леса, и сколько бы эта замятия продолжалась — неизвестно. Но нашлись умные головы и в Пронске, и в Скопине, которые сообща порешили во избежание дальнейшей смуты призвать на пронский стол Даниила — незаконнорождённого сына Владимира Дмитриевича.
Фёдор и Иван было возопили по поводу такого решения, но нежданно бояр поддержали низы, особенно ремесленники, — надоело им это кровопускание в междоусобной драчке полоумных братьев. Да ещё твёрдую волю проявил и сам князь елецкий и козельский Тит, с которым считался Олег Иванович: они вместе в 1365 году секли ордынцев Тогая под Шишевским лесом.
Олег и Салахмир не посмели помешать этой сделке, убоявшись силы Тита, пронских и скопинских бояр, хотя знали, что Даниил никогда им послушным не станет, а всегда будет смотреть в сторону Москвы.
...Вскоре завиднелся тын сторожи, деревянная башня, срубленная в «крест», возле которой поверху по настилу из крепких дубовых досок прохаживался с закинутым за спину луком сторожевой засечник. По его беспечному виду становилось ясно, что Даниила с дружинниками, пробирающимися лесом к Оке, он не углядел. Даниил подозвал Гриньку Стрелка, прозванного так за меткий глаз, и попросил:
— А ну, Гринь, стрельни из лука по башне да постарайся угодить в самый козырёк...
— Будет сделано, княже, — ответствовал с готовностью Гринька, раззявив в улыбке и без того широкий рот.
Стрела пропела и закачалась в доске козырька в тот момент, когда засечник проходил под ним. От неожиданности он вздрогнул, за его шиворот полетела древесная труха, и только тогда он поднял к губам железную трубу — вскоре лес огласился звериным рёвом боевой тревоги.
Облачаясь в броню, пристёгивая к поясам мечи, хватая луки с колчанами, сдёргивая со стенных крюков шестопёры, стали выбегать во двор бойцы.
Перепуганный сторожевой, надувая щёки, всё ревел и ревел в трубу, но, увидев выступившего из леса всадника в алом княжеском плаще, оторвал её от губ и заорал:
— Даниил Пронский! Даниил!..
И заметил, как метнулся к воротам, выходящим к Оке, начальник сторо́жи...
Однажды один из воинов подслушал разговор начальника с гонцом из Рязани о том, что надобно доносить Олегу Ивановичу обо всём, что деется в пронском княжестве. Засечник передал эти слова своему товарищу, который сейчас стоял на часах. Но доложить об этом хотя бы Еремею Гречину до сего дня не представлялось возможным. Поэтому сторожевой снова закричал что есть мочи:
— Афоньку ловите! Афоньку! Пень ему в ж..!
Растерявшиеся бойцы сторожи не поняли соратника, зато сразу смекнули в чём дело дружинники князя, и по мановению руки Даниила пустили вскачь лошадей. Но не успели. Афанасий, вражина, давно на всякий случай припас у берега лодку, схоронив её в прибрежных камышах, и уже плыл на ней у самой середины реки, недосягаемой для стрел.
— Вот пёс шелудивый! — сказал старший из гридней. — К Олегу подался.
— Ежели встренемся... — и Гринька тихонечко, ласково положил мосластую ладонь на колчан со стрелами, словно погладил.
— Ежели-ёжили, девкам закорёжили, — передразнил Гриньку Стрелка острый на язык Иван Лисица.
— Хвать болтать, — подытожил старшой и, завернув коня своего, поскакал к сторо́же.
— Ушёл, — виновато склонил голову перед князем.
Но эта весть, кажется, не огорчила Даниила: сейчас он был рад тому, что пока ордынцы не потревожили дальнюю сторожу, коей являлась эта. Значит, они ещё далеко, и есть время собрать ополчение.
— Поднимай засечных — и в Пронск! — приказал он старшому.
А в Пронске князя уже ждал вестовой от Дмитрия Ивановича... Он-то и передал повеление московского князя идти с ополчением на реку Вожу.
11 августа 1378 года произошла на этой тихой, затерянной в рязанских лесах речке беспощадная кровавая сеча, где воинство русское впервые за сто сорок лет жестокого ига одержало победу над ордынцами.
Слава! И ещё раз слава!
Память об этом жива и посейчас в сердцах тех, кто не забывает своих предков. И чтит их!
Бывая в селениях, расположенных на берегу реки Вожи, слышал я предание, что на могилках Перекольских по ночам бывает чудо-чудное, диво-дивное. Там, на болоте Ермаковом, слышны посвисты и песни.
Кто свистит, кто поёт — никто не ведает. Из болота выбегает на могилки белая лошадь. Эта белая лошадь обегает их, прислушивается к земле, бьёт её копытами и жалобно плачет над покойниками. Зачем она бегает, что слушает, о чём плачет, никто не знает, не ведает.
Ночью над могилками появляются огни, а затем перебираются на болото. А эти огни не то, что в городах или деревнях; нет, эти огни горят по-своему, светят иначе. Как загорятся, то видно каждую могилку, а как засветятся, то видно, что и как на дне болота лежит. Пытались добрые люди поймать белого коня, дознаться, кто это свистит, кто поёт, поймать огонь на могилках и на болоте. Не тут-то было. Конь никому в руки не даётся, от свиста и песен люди глохнут, а про огонь и говорить нечего. Вестимо дело: кто огонь поймает?.. А всё оттого, что на этом месте было побоище. Сражались русские князья с ордынскими, бились не на живот, а на смерть. Орда начала одолевать князей, но выехал на белом коне богатырь со своей сотней. Бил и колол врагов направо и налево и добил чуть не всех. Но не усидел в седле богатырь, сразила его злая стрела...
