— Великий князь! — молвил старший из «гостей» Иван Васильевич Усатый, — мы, купечество, за тебя, за веру Христову хоть сейчас на ратное поле, но за всех новгородцев не ручаемся... Да поможет Святая София, умудрит головы остальных в сей грозный час... Дай-то, Господи!.. А мы убываем, княже...

   — С Богом! — перекрестил их Дмитрий Волынец.

Дмитрий Иванович послал в Новгород и Стыря. Но перед дальней дорогой Игнатий съездил к матери и взял в собой Андрейку Рублёва, надеясь определить его, как велел Тютчев, в ученики к Греку.

Когда великий московский князь говорил купцам, чтобы они скакали и плыли, он разумел под этими словами путь от Москвы до Новгорода. До Итиля из столицы Руси добирались на лошадях, на воде уже покачивались широкие учаны, и плыли на них до Тверца и Меты. А там уже и Нова-город с куполами церквей Бориса и Глеба, Сорока мучеников, Покрова, Параскевы Пятницы, Ивана-на-Опоках, пятикупольным храмом свинцовой кровли Николы на Ярославском дворе, где стоит вечевой помост, и милым сердцу каждого новгородца собором Святой Софии.

Иван Васильевич и Клюков, заключив свои товары в амбарной церкви, присоединив к своему поезду ещё нескольких незнатных купчишек, в сопровождении двадцати рынд — здоровенных, белокурых молодцов — тронулись в путь накануне первого Спаса, или Изнесения Честнаго Древа Креста.

На Мете и застал их этот праздник, первого августа по старому стилю.

В этот день четыре века назад — без каких-то восьми лет — Владимир Святославович, князь киевский Красное Солнышко, окрестил русского человека, сделав его христианином. Далёк Нова-город от Киева, и, когда в столице Киевской Руси уже молились в деревянных церквах, то на берегу Ильмень-озера и Волхова на капищах ещё сжигались в честь языческих богов туши быков. Перун, стоящий на холме, радовался этому, но дошла очередь и до него. Свергнутый, он поплыл по Волхову к Большому мосту и, сильно рассерженный, бросил на деревянный настил палицу, говоря: «Века вам ссориться, новгородцы, и расквашивать носы друг дружке...»

Так и повелось: один городской конец[89] восставал на другой — Плотницкий против Гончарного, Людин против Неревского, и шла потасовка, а драки, затеваемые на вече, выкатывались через ворота Детинца и заканчивались под Большим Мостом смыванием с себя крови в волховской воде.

Празднество первого Спаса в русской церкви соединялось с воспоминанием о крещении Руси, с выносом Креста для поклонения и с крестными ходами водного освящения... Этот праздник звался ещё Спасом на воде или Мокрым Спасом. Спасались от грехов...

Освящался и мёд. Пчеловоды заламывали соты, чтоб пчела не перетаскала мёд из своих ульев в чужие. В этот день пекли пироги с пшённой кашей и мёдом. Поспевала дикая малина, шла обильная заготовка её, сушились и цветки малины, настой из которых применялся как противоядие против укуса змей и скорпионов; отваром же промывали воспалённые глаза.

А на гулянках весёлые женихи просили нарядных невест отгадать загадку: «Мёртвым в землю упал, живым из земли встал, красну шапку заломил и людей усыпил». Что это?

Ну, конечно, мак!

Собирали и его. Существовало поверье: если зёрнами мака обсыпать избу, то все ведьмины козни окажутся напрасными...

В день крещения Руси начинали ранний сев озимой ржи. Стаскивали с печи ветхого старика — старинного пахаря... Поддерживали ему руку одни, потрясали другие: «Посей ты, дедушко, первую горсточку на твоё стариковское счастье!»

...Иван Васильевич Усатый приказал сделать привал. До Нова-города оставалось пройти пятьдесят поприщ[90].

С учана свели на берег по трапу лошадей, чтобы они поразмялись и пощипали свежую траву на поляне. Двоим купчишкам и трём рындам выпал жребий сторожить; в густом буйном лесу может напасть топтун — бурый хозяин, голодные волки, да и просто лесные тати, коих развелось всюду множество: беглые смерды, погорельцы, бездомные людишки — отчаянные головы, которым всякая работа в тягость, и чем в руках держать чепиги сохи аль ручку плотницкого топора, лучше уж — рукоять ножа или шестопёра, — вот они-то и сбивались в разбойные шайки...

Усатый дал в руки сыну Микуле топор, молоток и гвозди и услал его с Дмитрием Клюковым.

На плоскодонке нашлась сеть, закинули в Мету, выловили несколько лещей и щук. Насобирали сушняка, развели костёр, сварили уху, поели и легли отдохнуть.

Андрейка пристроился рядом со Стырем возле векового дуба, запрокинул за голову руки, всмотрелся в высокое, пронзительное от синевы небо... Вверху ветер качал верхушки деревьев, они замысловато чертили остриями на этой ослепительной синеве узоры, и Андрейка мысленно восхитился: «Какая глубокая голубизна и плавность!..» Вот и появятся они потом в его иконописных работах — голубизна и плавность, будь то иконы «Сошествие во ад», «Воскресение», написанные совместно с Даниилом Чёрным, а также знаменитая «Троица» — символ времени, мира, согласия и духовного единства.

Рублёв напишет этот образ в похвалу своему духовному отцу, святому Сергию Радонежскому, который твёрдо веровал, что «взиранием на святую Троицу побеждался страх перед ненавистной рознью мира сего».

Вглядитесь в жертвенную плавность, в складки бирюзовой одежды ангелов и вы увидите покорность Сына, которого изображает средний ангел, и Святого Духа справа, воле Бога-Отца, что написан слева, и готовность их принести себя в жертву во имя любви к людям.

Будучи в плену у ордынцев, Андрейка и там искал в людях эту любовь и мог привязаться даже к иноверцам, если в их груди билось человеческое, а не звериное сердце...

Вспомнил несчастную Акку, которую любил рисовать, плавные изгибы её тела, голубые раскосые глаза; свою маму вспомнил и отца, Ивана Рублёва, лучшего на московском подоле златых дел мастера.

Как-то поехали они всей семьёй к брату мамы на крестины в Коломну. В дороге напали на них ордынцы, отца убили, а его, двенадцатилетнего, и маму забрали с собой в Сарай. На торгах мать купил иранский кизильбаши, а за Андрейку заплатил старенький епископ православной церкви в Сарае Иван, узнав, что малец состоял на Москве в учениках у иконописца.

А потом ему приходилось бывать и во дворе великого хана, рисовать и его самого, да всё это печально кончилось.

Но судьба оказалась милостива к рисовальщику; ведь могли же Андрейку вместе с Акку зашить в мешок, но лишь кинули в поруб, да и после, когда пробирались с Игнатием к своим и когда за каждым кустом мерещилась ордынская засада, Бог отводил беду — сумели прискакать в Москву целыми и невредимыми...

Веки начали слипаться, и Андрейка, убаюканный равномерным шелестом речной волны о берег, заснул. А проснувшись, увидел прямо перед собой огромный крест, прислонённый к дубу.

   — Пробудился... Вставай, сейчас будем менять нательные рубахи... — дотронулся до плеча Андрейки Стырь.

   — Зачем? — спросил спросонья малец.

   — Сейчас увидишь... Я и сам, как ты, поначалу ничего не понял, да Микула объяснил, когда они с Дмитрием Катковым крест принесли из леса... Вот для чего, значит, Иван Васильевич дал им в руки топор, молоток и гвозди... Чтоб крест сбить.

Привели лошадей, привязали к деревьям. Сытые животные закивали головами, отбиваясь от мух.

Иван Васильевич встал подле креста и сказал так:

   — Что за праздник сегодня — знаете... Но среди нас епископа нет... А осенить крестом воды Меты сумею. Каждый из вас, поменявши рубаху, подойдёт к кресту из белой берёзы, поцелует его и зайдёт в реку. Лошадей пускайте поперёд себя... И просите у Господа Бога и Сына его Иисуса Христа, распятого на Кресте и принявшего муки за род человеческий, благословения.

А потом снова погрузились на учан и поплыли далее. В ночь на палубу были назначены в дозор Игнатий Стырь и Дмитрий Клюков. С ними захотелось побыть и Андрейке Рублёву. Заворожила его постепенно спускающаяся на Мету ночная темнота; вначале в прибрежных кустах появился сизый туманец, затем окутал он деревья, купающие свои низко склонённые густые ветви в воде, закурчавился под высокими берегами и легко и плавно зазмеился по речной глади, которую размеренно разбивали тяжёлые греби.