* * *
В аптеке Джонов сбивчивый покаянный рассказ выслушали спокойно, Мельхиор только покачал головой и обронил: "Раньше надо было удирать, дурачок!". "В другой раз не пущу", - заметил Сильвестр. "Я и сам не пойду!" - угрюмо отозвался Джон.
глава 26
Поцелуйным бесстыдством дело не кончилось. На другой день Скарбо гудел, как развороченное гнездо шмелей. Из уст в уста передавали, какой разор и поношение учинили неведомые сквернавцы. Когда до кого надо дошло, что творится что-то неподобное, было уже поздно. Ослиная процессия направилась к церкви, народ валил за ними валом, кто помоложе да попьянее были в несказанном восторге, словно их чем околдовал проклятый епископ в овечьей шкуре. Из кабаков стремглав выскакивали наружу, заслышав, что по рыночной площади бегают голые девки и даром отдаются прямо на снегу. Ряженые распоясались совсем. Когда осел ронял на дорогу яблочки, вся процессия надувала щеки и дружно испускала малопристойные звуки, а стоило ослу помочиться, как ослобратцы, и даже кое-кто из толпы, задрали подолы рубах и щедро орошали улицы Скарбо, не стесняясь ни стражи, ни женщин. Срамники и вправду собирались ввести осла в церковь, никто и не помыслил их одернуть, куда там! Все вокруг были как в угаре, орали "Иа-а-а-а!" - словом, стоял самый кромешный содом. Но церковь оказалась заперта, а перед входом стоял отец Альберт, суровый, как святой архангел Михаил. Он велел кощунам убираться, отколе пришли, а свою паству призвал опомниться и покаяться. Его речи заглушили криками "Иа-а-а-а!", но никакого иного бесчестья не учинили. Тут опять показал себя ослиный епископ. Он щелкнул кнутом и громогласно воскликнул - и голос у него был не в пример зычней, чем у отца Альберта. Ряженый воскричал, что коли поп царя осла не пускает в церковку, то царь осел тем не огорчен, как возил он Христа на честной спине по Иерусалиму, а вот поп-то такой чести не сподоблялся отродясь. Эта дерзкая речь смутила бы многих, коли бы не призыв ряженого шута в митре следовать за ослом на крестовый пир, где приготовлено всем честным людям лучшее ослово пивко. И процессия, повернув от церкви, двинулась к кабаку "Три креста", где и вправду поставили четыре бочонка, дабы поить пивом на дармовщинку, как прежде на дармовщинку давали целование. Читай больше книг на Книгочей.нет Тут уж люд как обезумел, бросились к бочонкам, но хлебнув забористого напитка, поняли, что такое "ослово пивко". Пакостное пойло воняло ослиной мочой, на вкус, кто пробовал, говорят, было прегадостно, зато валило с ног не хуже удара копытом. Рассерженные горожане желали разбить бочки с дрянью, а другие им в том препятствовали, завязалась драка, тут уже прибежали и стражники, но было поздно. Кабак "Три креста" разгромили и едва не пожгли, бочки частью осушили, частью разнесли по дощечкам, хотя до смертоубийства все же не дошло... Хуже всего то, что в драке улизнули подлые ряженые, да так ловко, что никто не смог заметить, куда и когда они подевались. Стража схватила шутов-музыкантов, кое-кого из крикунов, кабатчика и самых отъявленных бузотеров, а епископа, девок и ослиных молодцов и след простыл, будто и впрямь растаяли в клубах серного дыма. Да только без толку все - бузотеры отрезвели и сами не понимали, что творили, а шуты и кабатчик твердили в один голос, что кто-то к ним приходил, незнакомец какой-то, и нанял их на карнавал. При этом кабатчик клялся, что пиво, которое ему велели наливать всем задарма, было отменное, он сам пробовал. Чем там дело кончилось, ни Сильвестр, ни Мельхиор не допытывались. "Вот увидишь, - ворчал старый аптекарь, - через неделю полгорода лично поклянуться, что своими глазами видели, как проходимцев этих черти прямо на осле в ад уносили. Совести-то хватит, пожалуй". В чем Скарбо сходился единодушно - так это в том, что отец Альберт, почитай в одиночку не допустивший разухабистую толпу в церковь, поступил как истинный пастырь и воин Христов, и после каранавала многие пошли к нему на исповедь с повинной.
* * *
Еще до полудня Сильвестр и Мельхиор, скорые на подъем, собрались и отправились в монастырь, велев Джону вести себя хорошо и как следует запереть на ночь аптеку. По зимней дороге пешком он был бы лишь обузой, идти пришлось быстро.
А церковь была битком-набита народом, и под горькие покаянные песнопения колыхались длинные очереди - это горожане подходили к отцу Альберту и двум помогавшим ему священникам, становились на колени и принимали щепотку пепла на голову и пепельный крест на чело. В душном мареве мерцали свечки, люди шли сплошной вереницей - те, кто вчера пил и гоготал на площади, и те, кто сжег дом тетки Агриппины, и те, кто брезгливо поджимали губы, поравнявшись с оборванным Заглотышем. Шли нищие, и подмастерья, и тетки с базара, и жены ремесленников, тащили за собой детей, шли торговки, служанки, перчаточники, кузнецы и булочник с учениками и домочадцами. Подошел и Джон, услышал знакомый печальный наказ: "Помни, ты прах и в прах вернешься", и снова его сердце захолонуло - вот он, Великий Пост. Сорок голодных и холодных невеселых дней, целая вечность. Он вернулся домой, в пустую, темную аптеку, и пост расстилался перед ним огромной пустыней, которую еще не враз и перейдешь. "Будьте мужественными и бодрыми" - сказал на проповеди отец Альберт. Но сейчас, в одиночестве, без огня в камине, без Мельхиора и Сильвестра Джон, ученик при монастырской аптеке, не находил в себе ни на грош ни мужества, ни бодрости.
* * *
Ночью, изрядно озябнув под тонким одеялом, он то и дело задремывал и просыпался, не открывая глаз, - все равно темно. Пустой дом высился вокруг него, и Джон сообразил, что то был первый раз, возможно, в его жизни, когда он остался совершенно один, без других людей. Может, и было раньше, перед тем как его нашли и приняли в приют, но он того раза, конечно, не помнил, и как будто с самого рождения видел мощеный двор перед храмом, спальню воспитанников и хуже смерти надоевшую, облупленную кафедру отца Николая. А вдруг и сейчас - его взяли и выбросили в холодную темноту - неизвестно кто, неизвестно как. И когда откроется дверь, его подберут, принесут в новое место - и с этого мига его жизнь совершенно и навсегда изменится. Интересно, если старшие не вернутся с утра, должен ли он, Джон, открывать аптеку? И как поступить, если придут и спросят какого снадобья? Сильвестр ничего ему о том не говорил, но, может, просто забыл в спешке?
* * *
Наутро оказалось, что ничего особенного делать и не надо - все уже сделано. Аптека открыта, за дверью мается серый февральский день, Мельхиор ласково кивнул ему, когда Джон, потягиваясь и зевая, брел на кухню умываться. Они пришли совсем недавно, и Сильвестр сразу углубился в какие-то свои расчеты, напрягая глаза, листал записи и бормотал себе под нос, оставив все бытовые и лечебные дела на усмотрение младшего аптекаря. После трапезы Мельхиор вручил Джону меленку, ступку и пестик, ссыпал пригоршню беловато-серых корешков и благословил на тяжкий труд. А как разотрет, чтоб никуда даже не думал удирать, но сидел смирно и был готов оказать услуги, какие понадобятся. Джон огорчился, потому что втайне питал надежду, что его отпустят погулять хоть часок, но Мельхиор только щелкнул его по лбу и выразительно покосился на конторку у окна, где стоял Сильвестр, мрачнее тучи. Стало ясно: быть надо тише воды и ниже травы, если не хочешь крупных неприятностей. За окнами орали мальчишки, окликали друг друга прохожие, лаяли псы, - кипела веселая и интересная жизнь, а в аптеке стояла тишина - только скрежетали неподатливые корешки, шуршали листы да плясали по конторке, отбивая свой собственный странный ритм, узловатые пальцы Сильвестра. Пару раз заходили было посетители из числа досужих старух - рассказать о своих хворобах и болячках да спросить ученого совета, но завидев старого медикуса в таковом скверном расположении духа, откланивались и исчезали, не пикнув. Джон, шаркая пестиком по ступке, завидовал им смертной завистью - с каким восторгом он бы тоже сейчас испарился из аптеки, подальше от нарастающего Сильвестрова гнева. Не дай Бог одно неловкое движение - и гроза обрушится на его голову, как пить дать обрушится. Девясил, смолотый и растертый в мелкую серую пыль, сменился ягодами можжевельника и дубовой корой, рука уже нешуточно ныла, Мельхиор бесшумно раскладывал по чашечкам свежеприготовленную мазь, день тянулся нестерпимо. Наконец, посмотрев на несчастного, изнывающего от тоски и страха Джона, он отобрал у него ступку и отправил в кухню наблюдать, чтоб упаси Боже, не закипел отвар в котелке с водяной баней. Это уже было легче, по крайней мере, тут он вряд ли бы смог отвлечь и разъярить старого аптекаря. Джон стоял перед очагом, переминаясь с ноги на ногу в темной кухне, слушая, как шумит вода и держал наготове старую драную рукавицу - чтоб мигом подхватить цепь и убрать котелок от огня, если что. Дрова надо было подсовывать скупо и аккуратно - чтоб пламя не поднялось слишком высоко - но эту премудрость он освоил давным-давно. Есть хотелось нешуточно, хорошо хоть, очаг пригревал и руки не так зябли. Кусок хлеба да чашка отвара шиповника после перерыва на дневную молитву - и живи себе до ужина, как пожелаешь. Полено разгорелось, кипяток лениво бурлил вокруг внутреннего горшка, норовя переплеснуться в темный пахучий отвар. От греха подальше Джон перевесил котел на пару звеньев повыше и стал вспоминать, как весело было на карнавале, когда король нищих швырял подарки в толпу. Уж ясное дело, что никуда его сегодня не отпустят, напрасно Заглотыш околачивается возле аптеки, а может, и не околачивается вовсе. Мало ли какие дела у него - он человек свободный, только и заботы - чтоб Хьюго на глаза лишний раз не попадаться да долю свою к вечеру исправно сдавать в общак. А мальчишки у св. Михаила до смерти трусили, что их из приюта к нищим отдадут! И чего боялись - смех один, да и только! Нищие детей не едят.
