- Разденься, - обронил отец Сильвестр. – И обувь сними. И наг войди, оставив ветхое вовне. Повернись на запад, да держи руки вверх. Что я скажу, и ты повторяй. Ну! Отрекаюсь от сатаны, и дел его, и гордыни его, и служения его, и ангелов его, и измышлений его и всего, что от него.

Трижды возглашал отец Сильвестр, и трижды ему отзывался Джон, сперва неуверенно, но с каждым разом все тверже повторяя вслед за стариком.

- Отрекся ли? Отвечай! – яростно потребовал Сильвестр.

- Отрекся, - тихо откликнулся Джон.

-Дуй на него, дуй трижды. Выдуй его из себя. И выплюни из души. Да делай, что велено. А теперь от запада повернись на восток, где солнце встает, где ангелы. Руки опусти, да со страхом стой. Говори «Сочетаюся Христу» и читай «Символ веры». И поклонись ему. Ну же, не робей!

Мельхиор преклонил колени и, поймав взгляд Сильвестра, первым начал читать «Верую». Высокий голос Джона захлебывался, замирал, но всякий раз звучал снова.

- Сочетался ли Христу? – каркнул Сильвестр.

- Сочетался.

- Сочетался ли Христу?

- Сочетался.

- Сочетался ли Христу?

- Сочетался.

- И поклонись Ему!

Джон стоял нагой посреди молельни. Сквозь окно сочился серый пасмурный день, было холодно, как будто он и вправду погрузился в прозрачную ледяную воду. Мельхиор укутал его краем рясы и слегка подтолкнул – давай одевайся, простудишься же! Джон, зябко ежась, скользнул в рубаху и, вдруг углядев на полу каменную блестящую бусину, поднял ее и протянул учителю:

- Отец Мельхиор! Вот, от ваших четок. Все-таки порвались?

- Ничего, Джон, - улыбнулся Мельхиор. – Перенижем.

глава 12

День прошел в привычных хлопотах и заботах. Двери хлопали, колокольчик звякал, то одно, то другое, влет уходили настойки алтеи, общеукрепляющий бальзам, холода аукнулись всплеском простуд и кашля. Казалось, весь Скарбо стекается к ним, натужно перхая, истекая соплями, краснея лицом, Мельхиор между делом заставлял Джона жевать чеснок, чтобы не подхватить хворобу. К вечеру пришли нищие. Сильвестр велел вынести им хлеба и сухой рыбы для похлебки. Нищие, человек шесть, топтались перед аптекой, сдержанно перебрасываясь непонятными словами, сплевывая на камни. От холода кожа на опухших ногах посинела и натянулась, блестя, как лакированная, страшные темные язвы вопияли и смердели. Джон никак не мог понять, отчего же лекари не замечают диких воспаленных ран, безобразных культей в  заскорузлых обмотках, почему не исцелят хотя бы тех, кого возможно? Мельхиор пожал плечами – спроси-ка сам, коли хочешь. Молоденький нищий со странным именем Заглотыш, чуть постарше Джона, презрительно хмыкнул и как умел, объяснил лекареву дурачку, что язвы и мучительные уродства – суть хлеб нищего, инструменты его ремесла. Лечить, еще чего! Лучше бы дали уксус и серу для худшего уязвления, вот было бы знатно. А лечить нищего – за это можно и по шее схлопотать, от всей кодлы.

- Но как же Христос исцелял нищих, и они были рады?

- Тю! – сплюнул Заглотыш, - ну ты сравнил, чудила! И потом, может, тамошние против наших хлипче были. Подавать - подают больше, да терпеть-то тоже не праздничек.

Джон мыл аптеку и думал, отдали бы его нищим, если бы он не отрекся от Сатаны? И что бы те с ним сделали?

Вечером, перед тем как потушить лампу, Мельхиор подошел благословить Джона на сон грядущий.

- Отец Мельхиор, - внезапно спросил Джон, -  что еще со мной будет?

- И что должно быть, дитя? – не понял его Мельхиор.

- Ну не может же быть, чтобы так все и кончилось, так легко. Отец Николай, кабы узнал… он бы меня убил, точно. А вы даже не выдрали.

Мельхиор потрепал Джона по рыжей голове: а что бы ты хотел? Николай – это Николай, а Сильвестр есть Сильвестр. Но ты не переживай, в следующий раз как пить дать выдерут. Особенно если опять, как станешь мыть пол, забудешь грязь под конторкой. Да лежи, я уж вытер.

Джон прижался губами к руке учителя и, успокоенный, заснул.

 * * *

На рассвете в аптеку стучали, колокольчик звякал, встревоженные голоса плескались на крыльце. За Сильвестром Бога ради прислали из дома ювелира. Ночью, во время третьей стражи, пришли предвестники, и теперь, к утру, неуклюжая и отяжелевшая перепуганная  девочка места себе не находила: не могла ни сесть, ни лечь, и умоляла мужа, не мешкая, послать за отцом Сильвестром, чтобы, если что, успеть хотя бы  окрестить ребеночка. Бабка-повитуха уже давно была в доме, но, помня свое отравление, ювелирша упорно требовала присутствия монаха. Напуганный не меньше жены, ювелир велел бежать в аптеку. Отец Сильвестр, не медля ни минуты, встал, отдал необходимые распоряжения и ушел с провожатыми.

Вернулся он уже под вечер, усталый и темный. Несчастная ювелирша мучилась до серых сумерек, но к вечеру разрешилась, наконец, первенцем – здоровым, крепким младенцем. Мать была плоха и слаба, Сильвестр велел поить ее подслащенным красным вином и кормить по часам. Ювелир, слушая стоны рожающей жены, дал обет преподнести оклад к образу Приснодевы Марии, ребенка же чуть не пообещал отдать в монахи, но вовремя прикусил язык. «Чисто дети, - усмехался Сильвестр, умываясь из ковша, - и у самих теперь дите». Но тут же поскучнел и велел тщательней, чем обычно убрать аптеку. Завтра у нас будут гости, аггелова масть. Отец Трифиллий, милостивец, нам страдальца посылает. Будем его исцелять, чем можем. Себя с гостем держать мягко, но помнить: болен, тяжко болен и мучим. Ничего хорошего тон учителя не предвещал. «Чем же он болен-то, отче?» - печально спросил Мельхиор. «Меланхолия у него, - хмыкнул Сильвестр, - да такая, что паче холеры».

После чинного возвращения из церкви население аптеки село за роскошный завтрак. Ювелир известил, что юный Бенедикт вместе с матушкой пребывает в добром здравии, и прислал служанку с корзиной вареных раков, яиц и пирогом с сыром. Сильвестр допустил отступление от обычного строгого стола, махнув рукой – по трудам! Джон с некоторой боязнью смотрел на красных чудовищ, пахнущих укропом, но под конец  трапезы вполне с ними освоился.

Когда все уже вставали из-за стола после молитвы, за окном раздался скрип телеги, унылые покрикивания Готлиба, неторопливый топоток лошадки. Готлиб вел лошадь в поводу, подкованные копыта поцокивали о булыжники. Сильвестр поднял очи горе и вышел на крыльцо встречать гостей. С телеги скорбно сошел юноша лет восемнадцати, в дорогой ярко-черной рясе, с перчатками, заложенными за пояс. На черный подол страдальца налипли травинки, полуистлевшие листья, мелкий сор – какого только дерьма не болталось в телеге Готлиба. Крестьянин проводил его равнодушными чуть сонными глазами, поклонился отцу Сильвестру и начал деловито перетаскивать в аптеку пожитки меланхолика и корзины с провизией. Мельхиор вынес Готлибу кусок пирога, тот крякнул от удовольствия,  обменялись парой новостей и распрощались. Черная тонкая фигура осталась стоять у крыльца. Телега исчезла за поворотом, юноша неторопливо поднялся и со сдержанным поклоном протянул Сильвестру письмо. На Мельхиора и Джона он и не взглянул. Сильвестр развернул листочек, пробежал его глазами и пригласил  воспитанника Валентина войти в дом и расположиться там со всеми возможными удобствами, согласно договоренности. Тот дернул плечом, подхватил свой сундучок и последовал за Мельхиором в комнату для странников.