День прошел, как обычно, но ни к вечерне, ни даже к утренней мессе не вернулись ни Фальстерны, ни отец Сильвестр. Ближе к полудню пришел слуга, принес корзину всякой снеди, сказал, что по приказу господина барона и с разрешения дома Трифиллия, барон и баронесса Фальстерн отужинают в монастырской аптеке. Мельхиор пожал плечами и отрядил Джона в помощь баронову слуге. Под вечер совершенно неожиданно выглянуло солнце. Зимнее, неприбранное и желтое, оно швыряло косые холодные лучи, почти не радуя сердце. Сильвестр пришел неожиданно, был он, противу ожидания, почти весел. О делах говорить не стал, обещал позже. Джон смотрел на грозного учителя и диву давался: Сильвестр увидел стол, накрытый льняной скатертью, скользнул взглядом по бутылкам вина и не сказал ни слова, очевидно, зная, что творилось в аптеке на кухне.

Когда начало смеркаться, все, даже слуга, отправились в церковь, туда же чинно пожаловало семейство Фальстернов. Валентин сидел между отцом и матерью, его и без того бледное лицо осунулось еще больше, родинка над губой выступала отчетливее. Весь город глаз с него не спускал. Кумушки перешептывались за его спиной. О том, что в бароновой семье назрел и прорвался нешуточный скандал, судачили повсеместно, и теперь Скарбо просто задыхался от неудовлетворенного любопытства. Разрешил ему Трифиллий или нет?

Из церкви оба, и отец Сильвестр, и Генрих Фальстерн, отправились в аптеку, а все прочие домочадцы потянулись за ними. Между старым бароном и аптекарем текла непринужденная беседа, Валентин шел, почтительно поддерживая госпожу баронессу под локоток, а та нежно щебетала ему что-то радостное и утешительное, сын любезно кивал. Джон с легкой завистью поглядывал на чужое семейное счастье, но спохватывался и утешался одним: ежели Алектора сумели переубедить, он теперь точно нипочем не останется с ними. Мельхиора остановила пожилая прихожанка, спросила, может ли она заглянуть в аптеку за каплями и не помешает ли важным гостям со своими старушечьими немощами. Мельхиор уверил почтенную госпожу Маргерит, что аптека для того и существует, чтобы с Божьей помощью справляться с телесной немощью. Старушка осталась крайне довольной тем, что ее не отвергли, и отправилась восвояси. Краем глаза Джон заметил, что госпожа Агриппина издали провожает его взглядом и по ее лицу блуждает странная полуулыбка.

В аптеке все сразу же прошли к столу, уставленному блюдами с закуской и высокими драгоценными бокалами прозрачного стекла. Бокалов было целых три, тот что для баронессы был поменьше. Джон было попытался улизнуть, искренне считая, что на него-то приглашение не распространяется, но Сильвестр взглядом велел ему следовать на свое место. Мельхиор прочел молитву, отец Сильвестр благословил трапезу, и гости чинно уселись на скамью. Валентин со скучающим видом достал ножик и принялся чистить яблоко. По знаку барона, слуги налили вина. Первый тост провозгласил сам барон. Он восславил мудрость и искусство достойного отца Сильвестра, который исцелил Валентина телесно. И вдвойне превознес премудрого дома Трифиллия, каковой вернул ему сына духовно одним лишь словом кротости и премудрости. Валентин скучающе посмотрел на полуочищенное яблоко, нож неловко соскользнул и полоснул его по руке. Баронесса вздрогнула и всплеснула руками: «Валли! Немедленно уйми кровь!» Валентин открыл было рот, потом встал, поклонился сидящим за столом и покорно отправился в глубины аптеки. Когда он вернулся, прикладывая к ссадине чистую тряпицу, мать сама дочистила ему яблоко. Джон на секунду позабыл о пышном мясном пироге, дивясь кротости вчерашнего гордеца Алектора. Разговор в это время зашел о призвании монашествующих. Барон Генрих все никак не мог смириться с тем, что его младший сын подал прошение о сопричислении его к числу монахов обители Фомы. «Но Генрих! – внезапно подняла голубиные очи баронесса. – Ведь наш мальчик, наверное, выдержит  испытание! Я верю в него, а ты нет? А вы, брат Мельхиор?» Мельхиор согласно кивнул и выдавил пару учтивых фраз, стараясь не смотреть ни на Сильвестра, ни на  Валентина. «Ох, брат Мельхиор, мне кажется, вы меня поймете, как только можно понять мать! – бесхитростно вздохнула баронесса. – Валли так похож на своего деда! Я уважаю людей, которые  добиваются своего. Его ни в чем нельзя было убедить. Он был... такой суровый. Валли, цветочек мой, кушай, пожалуйста! Я уважаю... но все же так странно – ведь он никогда не хотел стать монахом. Тем более так вдруг». Барон бросил на жену неприязненный взгляд.  Валентин сидел с отсутствующим видом. Баронесса невинно улыбнулась и продолжила: «Но как вы думаете, отец Сильвестр, может быть, Валли будет умницей и послушным сыном? И передумает?» Отец Сильвестр пожал плечами и суховато заметил, что молодой барон непременно будет послушным сыном, ежели не изменит своего решения. Слуги усердно подливали вино. Веселая беседа не получалась. В какой-то момент пришла старая Маргарет, Мельхиор, извинившись, вышел обслужить покупательницу, и пока его не было, Джон заметил, с какой тоской порой оглядывался несносный Алектор на любящих своих родителей. Наконец, пиршество завершилось, и семейство Фальстернов решило откланяться. Один из слуг остался собирать посуду и  мусор, другой захватил пожитки Алектора. Снова заверения в глубоком почтении, напутственные речи, даже Валентин, понуждаемый упорными взглядами матушки, вымолвил чуть не через силу несколько слов благодарности.

 * * *

«Отец Мельхиор, -  спросил Джон, засыпая, - так Валентину позволили в монахи или нет?»

«Ох, Джон, да ты разве не понял? – удивился травник. – Дом Трифиллий поставил условие -  чтоб год провести в родном доме, не выходя ни в чем из воли родных. А им возбраняется только заставлять его делать вещи, не совместимые со статусом монаха. Ну, жениться его не могут принуждать».

Джон вспомнил яростные вопли старшего барона, удушливую заботу госпожи Фальстерн и от всей души пожалел беднягу Алектора.

 * * *

Валентин Фальстерн, младший сын барона Генриха Фальстерна, избравший для себя монашескую долю, выдержал годовое послушание в родительском доме. Вскоре после того он был отправлен домом Трифиллием в университет, где получил отличное богословское образование. По окончании университета баронов сын принял постриг под именем брата Мартина. Его запомнили как брата Мартина Галлуса, и память эта была недоброй.

глава 19

Декабрь в этом году был сумрачен и невнятен. После суровых холодов ноября внезапно подул ознобный влажный ветер, и зима съежилась, поплыла, отступив и обернувшись бесконечным безвременьем. Только толстые белые свечи и пучки остролиста на дверях напоминали об Адвенте. Ни пушистых сливочных сугробов на крышах домов, ни искрящегося под солнцем снега, ни румяных детей, сбивающих палками звонкие сосульки – непривычно студеный ноябрь внезапно разрешился чахоточной слякотью. Солнце не показывалось неделями. Серые безрадостные облака нависали над серым городом, порой холодало, но тут же таяло вновь. Порой на пожухлую бурую траву падала мерзкая морось, старики качали головами и пророчили тяжелую весну.  Джон, не видя солнышка, приуныл и пал духом, Мельхиор ободрял его как мог, но вскоре начались повальные простуды, а за ними и первые похороны. Смерть, опытный садовник, заботливо прореживал Скарбо, старухи в церкви крестились и скорбно поджимали губы, когда отец Альберт называл имя еще одного заболевшего прихожанина. Как никогда стали внятны Джону простые слова «молись за нас, грешных, ныне и в час смерти нашей». Час смерти был тут, совсем рядом. Женщины судачили о том, кому из заболевших суждено встать, а кто уже не поднимется никогда. По всему выходило, что гнилая и влажная зима приуготовит обильную жатву для лихорадок и весенних немощей. Аптекари работали не покладая рук, Джон смешивал и растирал, готовил мази и лекарственные сборы наравне со старшими, и даже строгий Сильвестр не находил к чему придраться, а однажды при Мельхиоре и городском враче похвалил Джона, назвав его дельным малым. В любое иное время он бы преисполнился гордости, но бессолнечные дни шевелились глухой пеленой и гасили все, что могло бы порадовать. Уныние плотно навалилось на город, и деваться от него было некуда. В сыром и холодном тумане колокола на ратуше и церкви звучали глуховато и надтреснуто. Даже предрождественские проповеди отца Альберта не согревали душу, а лишь еще больше напоминали, в какой неуютный мир готовился пожаловать Младенец. Госпожа Агриппина больше не показывалась рядом с аптекой, и это непонятным образом и успокаивало, и уязвляло. По ночам выли и лаяли собаки, то ли чуяли волков, то ли предвещали новых покойников. Однажды, уже совсем под Рождество, Готлиб приехал с черной повязкой на рукаве и невеселыми вестями. В обители преставился отец Инна, видимо, даже смерть была к садовнику милосердна – он умер на рассвете, простившись со всеми, а перед смертным вздохом улыбнулся, как дитя при виде матери. Сильвестр отправился на похороны, а вернувшись, отмалчивался, раздраженно махал рукой, но Мельхиор видел, как горько было его учителю хоронить своего заклятого друга-соперника, как постарел и осунулся Сильвестр, будто взяв на себя груз забот и тревог, сброшенный Мангельвурцером. Джон ничего этого не замечал. Он рыдал ночи напролет и не мог утешиться, а днем  слезы сами катились из глаз, стоило только вспомнить детскую улыбку гарденария. Мельхиор тщетно пытался унимать его безоглядную скорбь, старый аптекарь пару раз прикрикнул на ученика, все напрасно. Горе перехлестывало, ни по одному человеку в жизни так не убивался Джон, как по веселому садовнику Инне, которого не спасли ни Иона, ни Сильвестр, ни даже Господь Бог. На Рождественской службе Джон, увидев золотую розу в руках девы Марии, чуть не в голос расплакался прямо в храме. Мельхиор обнял его и, повинуясь бешеному взгляду Сильвестра, вывел из переполненной церкви и отправился вместе с мальчиком домой. В аптеке Мельхиор напоил ученика валерианой и сидел рядом, гладя его по  растрепанным рыжим волосам, пока Джон не заснул, уткнувшись ему в колени и всхлипывая даже во сне. Сильвестр, вернувшийся под утро, не сказал худого слова, лишь отправил обоих на утреннюю мессу.