Сильвестр все чаще отправлял его по хозяйственным делам, не обинуясь доверял Джону деньги и не сомневался в его верности и бесхитростной честности. В аббатстве наступала горячая пора, из окрестных деревень везли еду на зиму, впрок заготовляли топливо, лошади  были нарасхват, и Готлиб приезжал теперь реже. Скромную провизию на день приходилось закупать в лавочках Скарбо. Стуча деревянными подошвами башмаков, Джон мчался в лавку рыбника, к зеленщику, к пекарю, а потом, коли была нужда, разносил лекарства, сделанные на заказ. В городе уже знали рыжего монашка из аптеки, да и сам Джон наизусть запомнил имена постоянных клиентов, их семейных и слуг, свел кое-какие знакомства и постепенно из чужака  превращался в самого обыкновенного парнишку, каких множество. Пару раз ему случалось драться с уличными мальчишками, один раз в безлюдном  закоулке у него отобрали пару монет. Отец Сильвестр махнул рукой и дознание проводить не стал, к тому же его ждали в аббатстве. Утром Джон, воспользовавшись отсутствием строгого наставника, улизнул из аптеки, отыскал своих обидчиков и сцепился с ними не на шутку. «Тоже мне, монах-смиренник! - вздыхал Мельхиор, выдавая ему банку с мазью из арники. – Да много-то не бери, оставь на вечер, пригодится, когда Сильвестр на тебя полюбуется». Но грозы не было. Лекарь скользнул взглядом по распухшему носу ученика, спросил, стоило ли дело доброй драки, и отпустил обескураженного Джона с миром.

Постепенно холодало, по ночам от окон тянуло ледяным сквозняком, дни становились все пасмурнее и тоскливей. В начале ноября Джон проснулся от дикой головной боли, впрочем, сразу же прекратившейся. Несколько дней спустя ему в первый раз приснился желтоглазый человек. Желтоглазый протягивал к нему руку, бубнил какую-то невнятицу, кланялся и манил к себе костлявым пальцем. Что за имя произносил он при этом, Джон поутру так и не смог вспомнить, но твердо знал, что зовет желтоглазый именно его, Иоанна из аптеки, бывшего Приблуду. Очнулся он от собственного крика. Никогда раньше Джон не испытывал такого ужаса. Мельхиор с трудом успокоил своего воспитанника, ласково, но твердо велел ему прочитать молитву, и Джон снова заснул, не выпуская  руку учителя. Желтоглазый в ту ночь больше его не тревожил. Несколько ночей подряд повторялось все то же самое, но потом кошмар  прекратился так же неожиданно, как начался. В эту же ночь в Скарбо выпал первый снег. И с первым снегом вернулись Зверьки.

 * * *

Проверка реестров, подготовка к зиме, составление приходно-расходных листов – все, чем должен был заниматься умелый и сметливый эконом, Сильвестр и Мельхиор делали сами. Отец Петр, келарь, придирчиво проверял записи, всякий раз тщетно пытаясь уязвить аптекарских братьев, и всякий раз бывал посрамлен. По сорок раз, смиренно и кропотливо, Мельхиор заново пересчитывал, сколько и каких снадобий ушло за неделю, за месяц, за триместр, подробнейше записывал, какой эффект они дали, как и чем осложнялось лечение. Мало кто знал, что в монастырской аптеке небольшого, только Богом и не забытого городишки, продолжается та же напряженная титаническая работа, что и в университете Орлеана, чей прах отряс со своих ног много лет назад строптивый желчный педант Бартоломей из Ареццо, выкормыш замшелой Салернской школы. За глаза его звали Крохобором и Писарем, ни студенты, ни коллеги-профессора не обронили по нем тогда ни слезинки, а кое-кто даже с облегчением перекрестился. Немногие могли стерпеть нрав ядовитого и вспыльчивого профессора. В конце концов, когда на его курс записались лишь три человека, он в гневе покинул университет, напоследок еще раз убедившись, что болванам и неучам не нужны ни мудрость, ни истина. Бог весть, сохранилась ли в Орлеане память о вздорном докторе медицины, сам отец Сильвестр вспоминал о своей молодости редко и неохотно, да и кроме прошлых суетных обид, было о чем поразмыслить старому лекарю. В большом сундуке в келье отца Сильвестра хранились и изучались тщательно проработанные истории болезни жителей Скарбо. Старики, мужчины, женщины – Сильвестр требовал подробно записывать все:  и возраст, и течение болезни, и сопутствующие невзгоды, отмечал пищу, которую давали больному, делал пометки, понять которые не мог даже Мельхиор. Если больной, несмотря на старания лекарей, все же умирал, отец Сильвестр добавлял его имя в список поминаемых за упокой и подробно описывал, на какой день от начала болезни наступила смерть, как проходила агония, не отмечались ли случаи подобного заболевания в том же доме. После каждого обхода больных подмастерье и верный ученик переписывал с вощеной дощечки в тетради все сведения, которые Сильвестр требовал внести. Так же поступал в аббатстве инфирмарий Иона, врач, выпестованный и вскормленный отцом Сильвестром. Благодаренье Богу, давно уже ничего нового не случалось в Скарбо, и аббатство святого Фомы тоже не посещали губительные поветрия.

* * *

После ужина и вечерней молитвы Джон отправлялся спать, а Мельхиор исправлял обязанности матрикулярия при аптеке, вносил уточнения в истории болезней, делал необходимые выписки, отмечал, какие лекарства должно приготовить к завтрашнему дню. Иногда отец Сильвестр призывал его к себе, тогда оба врача - молодой и неоперившийся, а равно маститый, подобный льву, - обсуждали тот или иной сложный случай, опираясь на прошлый опыт, задокументированный и бережно хранимый в сундуке. Мельхиор уже давно понял, какой клад – записи, собранные его премудрым учителем. Они засиделись  сегодня допоздна, свеча нагорела почти на три четверти, Сильвестр тревожился – дела дневные одолевали, а в обители занемогли два брата, и один из них серьезно, так что Иона покорно просил учителя о помощи и совете.

 * * *

Когда Мельхиор открыл дверь, он даже не понял, что происходит. Джон взметнул на него совсем незнакомые глаза, темные и блестящие. И такими же глазами взглянули на аптекаря две странные твари, сидящие на полу. Крупнее обычных крыс, покрытые странным, колючим на вид мехом, одна тварь млечно-бледная, другая почти сливалась с окружающей темнотой. Твари смотрели на него без страха, с любопытством и дерзостью.  Монах беззвучно выдохнул: «Иисусе!», и в этот миг Джон, коротко вскрикнув, вскинул руки, закрывая своих бестий от Мельхиора.

Твари чуть попятились и растворились в темном углу комнаты. Мельхиор мог бы поклясться, что, уходя, одна из них повернулась к нему и оскалила мелкие зубы в глумливой усмешке. Свечечка на столе еле теплилась. Джон угрюмо глядел на пол, где только что сидели бестии.

«Джон, - растерянно сказал Мельхиор, – мне показалось…»

«Вам не показалось, - глухо отозвался тот. – Вам не показалось, отец Мельхиор».

глава 11

Джон сидел на кровати, уткнувшись лицом в колени. Что будет дальше, он не знал. Никто, кроме него не мог, не должен был видеть Зверьков. Никто и не видел. При аптеке его не оставят, это уж точно.  Мир его, тихий, добрый мир, к которому он уже привык, в котором было хорошо, обрушился в один миг, непоправимо и страшно. Джон сидел и спокойно думал, что лучше бы ему никогда не видеть Скарбо, никогда не знать о нем, лучше бы ему вообще не рождаться на свет. Когда он наконец поднял голову и отстраненно, вымученно улыбнулся, Мельхиор подошел к нему и молча обнял.

 * * *

Джон рассказал ему все, с тех пор, как впервые появились подле него две тени, антрацитовая и белесоватая. И про сторожа, не видевшего их. И про то, как робко подошел к нему Белый, там, во дворе школы, на измочаленных пучках злющей крапивы. Рассказал и про то, как зашипел Черный, когда Джон потянулся  к акониту во время испытания. Умолчал лишь об одном: о том, как принюхивался Черный к спящему Мельхиору на исходе строгого поста. Мельхиор слушал и держал Джона за руку. Кровь яростно стучала в пальцы Мельхиора, привычные к определению пульса. Он слушал и понимал, что каждым своим словом Джон навеки запирает себе врата в рай, но зато открывает двери в ад на земле. И если Небеса милосердны и могут пощадить несмышленого ребенка, то здесь спасти его не сумеет никто.