* * *
В канун карнавала Джон ворочался с боку на бок, не в силах заснуть, а ночью все просыпался от ужаса - не прозевал ли он свое счастье. Наряжаться пришлось недолго, собрался да подпоясался, да Мельхиор сунул ему пару ломтей хлеба с мясом и монетку для праздника. Базарная площадь оказалась запружена народом - крестьяне, их жены и дети, подмастерья, побродяжки, стражники, веселые девки, уже поддатые парни. На карнавал в Скарбо сходились из соседних селений - еще бы, есть на что поглазеть. Вовсю торговали орехами, семечками, мелкими пирожками и горячим питьем. Чистая публика сидела у окошек на вторых этажах, заранее выкупив это право у хозяев домишек. Раз-два в год жилье с видом на рынок стоило недешево. Джон где ужом ввинчиваясь меж людьми, где пихаясь, но сумел таки пробраться почти в первый ряд. Пару раз ему съездили по шее, и то беззлобно, больше для порядка. Кругом галдели, судачили, грызли орехи и перебрасывались шуточками, чье-то дитя в сотый раз тянуло "ну ма-а-а-ам, ну скоро?", парни пытались заигрывать с девушками, Джона притиснули к какому-то дяде, дядя потел, чесался и кисло пах овчиной и пивом. Монетку аптекарский ученик сунул в колпак, а хлеб с мясом, чуть подумав, сжевал прямо тут. Пожалуй, еще года два назад он бы и не поверил, что есть на свете такая прорва людей, да и вообще мир окажется таким огромным.
* * *
Наконец народ притих, чтобы взволноваться с новой силой. Вдали рычали и ухали барабаны, бряцали бубны, рассыпались звоном бубенцы, гнусаво завывали рожки, а вскоре показалась и сама процессия. Ничего смешнее и пестрее Джон в жизни не видывал. Впереди на огромном жирном битюге везли тряпичную куклу - богато разодетую толстуху. Ее размалеванное лицо лучилось довольством, на шее висели фривольные бусы из яблок и морковок, здоровенные груди, перекрученные мешки с песком, болтались из стороны в сторону, почти вываливаясь из платья. На всклокоченной голове красотки красовалась корона с ослиными ушами. Следом за ней ехал тощий и мрачный тип в черном, под плащ он то и дело прятал или окорок, или пирог и озирался с жадным видом, словно кто пытался отобрать у него еду. Люди засвистели, заулюлюкали, в толстуху полетели огрызки, одно яблоко, почти целое, шмякнуло куклу по носу. То были госпожа матушка Глупость и Великий Пост. На пузатенькой коняшке восседал Колбасный епископ, глава кабаков и трактиров - он благословлял всех направо и налево здоровенной колбасой, а сам сидел задом наперед, паства орала и кланялась, как будто не было у взрослых людей большего счастья, чем всласть поголосить и похохотать над шутовскими проделками. Раз за разом Великий Пост покушался отобрать у соседа колбасу, но Епископ замахивался на него, и Пост отступал. На длинных ногах взад и вперед расхаживали великаны со страшными харями, трубы ревели, а следом шли себе самые разные люди, разных степеней почтенности. Два подмастерья перчаточника тащили воздетую на палке огромную перчатку, надутую наподобие меха. Перчатка кланялась и приветствовала толпу, шуты в пестрых колпаках слаженно и ритмично колотили по кастрюлям, по барабанам, по ребристым доскам, крутили трещотки, визжали девки, хохотал добрый люд по обе стороны карнавальной дороги. Процессия плавно двигалась по снегу, серое ватное небо нависало над площадью, мир вертелся каруселью. Джон купил себе орехов и кисло-сладких сушеных яблок и был совершенно счастлив. Через некоторое время потянулась череда нищих. В корявые санки были впряжены четверо здоровенных шутов, наряженных лошадками. "Лошади" мотали головами, вспрыгивали, вскидывали ноги, хлопая друг дружку по крепким задам, шарахались от толпы, плясали и били в воздухе копытами. В санях мужчина в короне, ухмыляясь, обнимал за талию молоденькую девушку в шикарном зеленом платье. Та глуповато улыбалась и махала рукавами, как мельница. Джон так и впился взглядом в таинственного короля нищих. Сам Хьюго, кошмар и кумир Заглотыша, пасущий своих вонючих калек посохом железным и скорпионами, средь бела дня проезжал по Скарбо. Единственный глаз шутовского короля смотрел на толпу с ленивым настороженным презрением, немытые рыжие патлы свисали, едва прикрывая обрубленное ухо. Корона на нем и впрямь сияла желтым металлом, с плеч свисал недлинный плащ цвета переспелой сливы, а за поясом торчала короткая плеть. У ног Хьюго сидел белокурый мальчик-паж в бархатном кафтане того же сливового цвета, он сжимал большущий мешок. Время от времени сани останавливались, тогда Хьюго кивал, королева нищих расточала воздушные поцелуи во все стороны, а паж распахивал мешок и горстями расшвыривал что-то в толпу. Зеваки бросались ловить подачки королевской четы, а потом сани катили себе дальше, под хохот, свист и брань. За санями маршировала целая армия калек и уродов, в лохмотьях, кто на костылях, кто еле ковыляя, страшные старухи тащили пищащих младенцев, умотанных в тряпье, проходили грязные оборванцы, где-то в середине процессии вышагивал важный Заглотыш, Джон замахал руками и запрыгал, чтобы привлечь внимание приятеля, но тот и ухом не повел. Размалеванные нищие девки, опухшие бабы в коросте и с подбитыми глазами, слепцы, изъязвленные, трясучие, припадочные, - все они, выстроившись в ряды, тащились за своим королем. На костылях у многих ради праздника были повязаны цветные лоскутки, вонь от заживо гниющих тел стояла адская, нищие корчились и гримасничали, девки призывно визжали, публика хохотала и швыряла в армию нищих пирожки и огрызки. Вот лошади-шуты снова заржали и встали, по знаку Хьюго паж залез в мешок обеими руками и... на толпу градом посыпались корки, кости и прочая дрянь вперемешку с монетами и дорогими сластями. Везунчики ловили на лету монетки, выхватывали дармовые пряники и чернослив прямо из-под носа зазевавшихся соседей, прочие брезгливо стряхивая с себя мусор и всякую дрянь, от души желая чертову мальчишке провалиться к черту на вилы. Джон сумел ухватить себе изрядный кусок коврижки и чуть не лопнул со смеху, когда гнилая луковица метко шлепнулась на тетку, стоявшую рядом с ним, потому забава, придуманная нищими, ему пришлась по душе. Заглотышева сестричка вертелась и улыбалась, словно кукла-дергунчик, платье с чужого плеча висело на ней, как на вешалке. Видно, прежняя его хозяйка была куда пышнее и грудастее. Щедро одарив горожан, сани поползли дальше, а нищие под барабаны и развеселые дудки гнусавым хором затянули "Мiserere".
* * *
Процессия отправилась дальше, к церкви, кто-то пошел за ними, иные собрались продолжать праздник в кабаках или по своим компаниям, шуты рассыпались по площади и соседним улочкам и кривлялись напропалую. Но увеселения на том не кончились. Снова где-то за домами рассыпались звяканьем бубны, и грошовые дудочки фальцетом не в лад засвистали песенку про осла. Народ зашевелился, заоглядывался, подгулявший грамотей подхватил куплет, кто-то заплясал на месте под бойкий мотивчик. Песенку Джон вспомнил сразу же: не раз и не два ее пели воспитанники отца Николая, только тогда он никак не мог запомнить ее слова, потому что в латыни был не силен. И вот из узенького кривого переулка, как горох из драного кармана, посыпались новые ряженые. Впереди прыгали два дурака-глашатая и орали "Осел идет! Почет царю ослу!". И вправду, наряженный ослик, весь в бубенцах и кистях, вышагивал следом, а за ним семеро здоровенных парней в серых масках навроде волчьих морд и еще один, в высокой митре. В руках он держал кнут и крепкую палку с завитушкой на рукояти - точь в точь епископский посох, - а поверх одежки был облачен в орнат из драной овчины. У всех к колпакам были пришиты холщовые ослиные уши. Шли молодцы громко топая и вид имели весьма внушительный. Народ на площади взорвался воплями и свистом, но фамильярничать как-то не спешили. За молодцами семенили пятеро девиц, опустив очи долу и кокетливо поддерживая овчинные передники. Личики их были густо покрыты белилами и присыпаны мукой, щеки горели круглым свекольным румянцем, на головах прелестниц красовались холщовые велоны с ослиными ушами. "Внемлите царю ослу своему", - взревел ослиный епископ и щелкнул кнутом. "И-ааааа! И-аааа!" - грохнули ряженые, из толпы по-ослиному кричали те, кому по нраву пришлась веселая забава. Ослик шарахнулся от грохота и воплей и тоже заорал, ко всеобщей радости. "Царь осел говорит: пришла пора покаяться. Вы каетесь, похабники и распутники?" - грозно вопросил епископ. "Да-а-а!" - в полном восторге орали люди. "А вы, срамники и маловеры, каетесь?" "Иа-а-а-а-а!" - изнемогали от хохота горожане. "Так поклонитесь своему царю, дети мои!" - милостиво кивнул епископ, точь в точь как отец Альберт, и вознеся посох, ловко раскрутил его над головой на зависть буйным подмастерьям. Площадь с дружным хохотом упала на колени прямо в заплеванный полурастаявший снег. Шуты-музыканты вновь грянули ослиный гимн, царь-осел пошел обходить рынок. Всякий раз, когда осел останавливался и начинал орать, ослиные братья и сестры, а с ними и народ, вторили ему нестройным оглушительным ревом. "Эй, похабники, грешники и семя нечестивое, - вопросил ослиный епископ, щелкая кнутом,- милости, поди хотите, а не справедливости? Любви, а не кары?" "Кары!" - заорал рядом с Джоном какой-то пьяный зевака. В тот же миг пара ослиных братьев, протолкавшись к дуралею, с двух сторон съездили ему по морде, подняли, отряхнули, вновь поставили на ноги - и все под гогот толпы. Стражник неподалеку и бровью не повел - сам напросился, дурак, на то и карнавал. "Любви! Любви хотим!" - орали все. "Ну раз уж любви, получайте и любовь! - гаркнул вожак ряженой компании, - Что ж, ословы невесты и братцы, несите дерьмецам любовь!" И под музыку по площади рассыпались девки в велонах и плечистые молодцы, крепко обнимая и целуя взасос всех, кто попадется на дороге. Епископ стоял, держа осла в поводу, и хохотал, глядя, как братцы со вкусом лапают веселых горожанок прямо на глазах мужей, как одуревшие от дарового счастья зеваки, выпачканные мукой и белилами, утирают губы после сочного поцелуя. Ряженая девка пробежала мимо Джона и вдруг остановилась, обернулась и посмотрела прямо ему в глаза. "Ох, братик-красавчик, да ты какой сладкий!" - выдохнула она и притиснула его к себе. Джон в ужасе бился и вырывался, бесстыдные уста блудницы влепились ему в ухо, нос его уперся прямо в потную девкину подмышку. Соседи вокруг, веселые парни, которые и сами бы не прочь оказаться на его месте, ржали в голос и наперебой отпускали соленые шуточки. Наконец-то оттолкнув прилипчивую чертовку, Джон, пунцовый и чуть не плачущий, выкрикнул: "Да провались ты... беска сраная... дрянь!", развернулся и плюнул ей под ноги. Ближайший ослиный братец шагнул к нему, уже готовясь растереть обидчика в прах, но девка не озлилась, только вдруг озорно улыбнулась: "Ты же лекаренок, так? Кровь покажет, сердце скажет, меньшой братик! Не сердись до времени", - и бегло махнула остолбеневшему Джону рукой с обкусанными ногтями. В следующий миг ослова невеста с хохотом повисла на шеях сразу двух подмастерьев, а Джон что есть силы пробивался через плотные ряды людей, телег, каких-то бочонков домой, туда, где только и ждало спасение от нежданной скверны карнавала. Он уже покинул площадь, когда вновь грохнули бубны и тамбурины, и на вопль ослиного епископа: "А теперь молиться пойдем, блудники окаянные!" разлетелся над Скарбо клич в сто глоток: "Иа-а-а-а! Иа-а-а-а-а! Иа-а-а-а!"
