Оказалось, что не все так страшно. Полностью выгорела кухня и спальня, немало вещей оказались попорченными жаром, вонь пожарища, потеки воды, обугленные балки, но в целом дом не слишком пострадал, и на половине дочери и зятя вполне можно было жить. В Скарбо считали, что вдова Герхарда легко отделалась. Через три часа госпожа Агриппина внезапно оступилась и тяжело рухнула на пол, лицо ее налилось темной багровой кровью, глаза закатились, руки зашарили по половицам, излилась моча. Дочь и служанка бросились поднимать ее, как уж сумели перенесли на кровать и побежали в аптеку. Когда Сильвестр пришел, тоже скоро, почти бегом, Агриппина криво и отчаянно улыбалась ему половиной рта, в глазах плескался ужас и стыд. Сильвестр велел ей открыть рот и показать язык, почти не взглянул на него и резко распорядился  принести мокрые полотенца.Сам обложил ими голову больной, прицыкнул на рыдающих домочадцев и велел женщинам срезать с отяжелевшей и враз подурневшей Агриппины все шнуровки и душные одежды, обмыть теплой водой, по возможности, не тревожа, а также положить в ноги  завернутые в полотно фляги с кипятком. Агриппина лежала неподвижно, по щеке ее текла мутная слезка.

«Мало нам горя, мало убытка, так еще и мамочка вот при смерти», - всхлипывала дочка, а зять только молча скрежетал зубами и теребил кисточку на поясе. «Не глупи, дитя, Бог милостив, глядишь, обойдется, - буркнул Сильвестр. – От вас теперь все зависит. Смотрите, чтобы в доме было тихо и покойно, я пришлю питье, будете поить строго как должно, и Мельхиор еще придет. Авось выкарабкаемся. Сама-то ты жить хочешь? Не приспела пора еще? – глянул он на Агриппину. Та жалко попыталась улыбнуться, поводила глазами вправо-влево – мол нет, не пора. – Ну вот, - ухмыльнулся лекарь, - значит, все остальное в Его воле и наших руках».

 * * *

В котелочке, остывая, упревали корни пиона. Джон терпеливо растирал можжевельник и лавр, и рассеянно вспоминал, как рассыпалась по траве жирная черная земля, как отец Инна рассекал безобразные клубки, похожие на сплетенных змей, как весело было летом. От радости и праздника не осталось ни следа. Более того, тяжелый сон все еще постанывал где-то в голове, горло слегка саднило и, судя по всему, начинался озноб. Про Агриппину он узнал раньше, чем весь город, и потому, когда потянулись слухи, Джон не ловил их, по обыкновению, а от души желал, чтобы все сплетницы, сколько их есть, провалились в ад, к сковородкам и чертям. Добрая  тетка Агриппина лежала сырой колодой, помочь ей может только молитва и труд, в том числе труд аптекарева ученика, отнюдь не забывшего, как   появлялись из сундука чудесные дары, пропахшие полынью и пижмой,  как ласково женские руки гладили его по рыжеватым вихрам, успокаивая и утешая. Да какая же она ведьма, у кого язык повернулся так ее назвать? Джон тер и тер пестиком по ступке, от души умоляя Господа благословить его работу и сделать мазь воистину чудодейственной. Мельхиор, после бессонной ночи, по благословению Сильвестра, прилегший было отдохнуть, поднялся, забрал у мальчика ступку и ловко вмешал в пахучую смесь должное количество масла. Теперь с этой мазью нужно будет отправиться в дом Герхарда и втирать, втирать ее в бессильное тело несчастной вдовы. Не хотелось покидать теплую кухню, родную и уютную, напоенную запахами добрых трав, но деваться некуда, самые мысли эти Мельхиор откинул, как  неудачные и неуместные искушения, и вышел из аптеки. Перед  обгорелым домом Агриппины уже не толпились зеваки, но пара нищих неохотно отошла от крыльца, видимо, надеялись на любопытных, чтоб рассказать, как дела обстоят, заодно и подзаработать.

 * * *

В доме, враз нежилом, затоптанном и остывшем, стоял кислый холодный запах горелого, монах прошел туда, где лежала на широкой кровати несчастная вдова. В комнатушке было жарко натоплено, Агриппина с трудом скосила глаза на пришедшего, попыталась что-то сказать, дернула уголком непослушного рта. Опять  беззвучно заплакала. Мельхиор устало кивнул домочадцам, пододвинул невысокую скамеечку, растер покрасневшие и озябшие ладони, пути-то от аптеки всего ничего, но касаться больного надлежит теплыми руками. Вдова лежала перед ним большая, плотская, в чем-то отталкивающая. Она была как поверженная башня, как молнией сраженная смоковница, в недрах ее шипели змеи, разбитое тело Агриппины молча вопило о помощи, хотело властвовать. Мельхиор достал плошку с мазью и откинув одеяло, стал растирать белую неподвижную ногу от бедра к стопе. Дочь и служанка стояли поодаль, не сводя внимательных глаз с молодого монаха, зорко сторожа каждое его движение. «Смотрите, - пробормотал Мельхиор, - смотрите и делайте потом так же». Усердно разглаживая скованную параличом плоть, травник старался не думать ни о чем, кроме одного: вот перед ним лежит Божья тварь, живая душа, которая боится смерти и более всего сейчас нуждается в милосердии Отца Небесного. И потому как в одночасье Агриппина лишилась всего, даже свободы самостоятельно двинуть рукой или ногой, зависит она  сейчас от милосердия всех собравшихся, и даже от его, горе-лекаря, толики милосердия, ибо все, что она теперь может сделать сама, - это тихо поплакать. В этот момент Мельхиор по-детски, от всего сердца почувствовал, что Агриппина, чужая в городе, страдающая всю жизнь от этой скрытой ненависти, скопившая на сердце шрамы от соседских обид, эта самая Агриппина тоже есть Христос. И в тот же самый миг руки Мельхиора нащупали, увидели кончиками пальцев, ладонями, всей кожей, как тяжелая неотступная нелюбовь скапливается внутри слабой дышащей человеческой плоти, как застывает она плотным злым комом, отравляя и створаживая кровь, губя сердце, как трудно потом преодолеть чужие недобрые слова и поступки, раз навсегда принятые в душу. «Господи, - взмолился травник, - как же Ты нас таких выдерживаешь?»

Сгибая и разгибая в коленях тяжелые безответные ноги, чуть встряхивая, гладя и согревая в ладонях дряблые предплечья, жирные от мази, Мельхиор повторял про себя венчик милосердия, ритмично накручивал виток за витком знакомые с детства слова, пока не набрел ладонями на некую темную реку, катящуюся по бессильному телу в тяжелом ритме сердцебиения. С этого мгновения Мельхиор не помнил уже почти ничего. В бесконечном терпении он следовал за молитвой, пульсацией крови, не обращая внимания ни на усталость, ни на тяжелую одурь этого дня, но тут его смяла, подгребла под себя сила совсем иная, холодная и темная. Молитвенная нить, задающая ритм и смысл всему действию, разорвалась, скомкалась, он вдруг как-то позабыл, что за слово должно быть следующим, а потом и вовсе потерял рассудок, помнил только ощущение огромного могущества, проходящего через него, но к нему не имеющее ни малейшего отношения. Агриппина больше не плакала, ее поглотила темная река, собственно, именно она-то и была средоточием телесной жизни Агриппины, именно ее и требовалось очистить, разогреть и растормошить мерными и сильными движениями, чтобы она смогла вымыть и вынести все наносное, ненужное. Ничего, кроме этой реки не имело значения, прервать ее нервный, сумасшедший ритм было немыслимо, руки лекаря яростно работали так, будто были осведомленнее его самого, отдельно от души, но не механически, а словно в них непостижимым образом влилось некое знание, древнейшее, чем то, что преподал ему старый Сильвестр. И знание было недобрым. Остановился Мельхиор только когда наваждение оставило его так же внезапно, как и захватило. Что и как он делал, уже не помнил. Сколько прошло времени – не знал. Кажется, много, потому что дрова в небольшой печке успели прогореть, и служанка пихала в пространство, полное жара и углей, новое расколотое полешко, дочка ушла, очевидно, последовав благому примеру трудолюбивого лекаря. Но почему же он так устал? И почему чувствует себя, как исчерпаный колодец, у которого внутри только скверна, муть и тинистая поросль на камнях? Мельхиор встал, Агриппина улыбнулась ему краешком губ, служанка выслушала его последние наставления – держать в тепле, ни в коем случае не тревожить и выполнять все назначения Сильвестра неукоснительно.