В плоских деревянных ящичках таились винные гранаты; прозрачный горный хрусталь, ощетинившийся изнутри золотыми стрелами; невидный и некрасивый, но бесценный безоаров камень; мешочки пряностей; специальные запаянные склянки с ароматными маслами; комки остро пахнущей восточной смолы; красные небольшие рубины и жемчужины грубой, причудливой формы; клыки и когти каких-то небывалых животных, а в кисетах плотной кожи покоились засушенные рыбы и странные корешки. Один из купцов извлек из глубины шкатулки небольшую черную коробочку, достал крохотное зернышко ароматной смолки, присыпанное мелкой белой мукой, и неожиданно сунул мальчику под нос. Джон испуганно отшатнулся, купцы снова захохотали, одуряющий торжественный запах сводил с ума, как будто все церкви горнего Иерусалима одновременно распахнулись перед ним. Дух захватило от сладкого ужаса и восторга. Никогда еще он не нюхал ладан так близко, а уж видел его и точно впервые. «Ну, - проворчал учитель, - пора и делом заняться. Ступай-ка, хватит с тебя чудес». Джон с трудом оторвал жадный полубезумный взгляд от немыслимых диковин и роскошества, с трудом сглотнул и, отойдя от стола, низко поклонился Сильвестру.
Весь остаток дня Джон изнывал от жгучего недовольства собой и отчаянной надежды. Возьмут его вечером или нет? Что, в самом деле, он, недостойный, о себе возомнил, зачем там, на благодарственном ужине, никчемный дурак? Но втайне Джон умолял Пресвятую Деву и доброго Христофора, чуткого к детским просьбам, чтобы ему позволили хотя бы в уголке посидеть, пока купцы-мореходы будут угощаться после заключения сделки. На всякий случай, без нужды на глаза Сильвестру показываться не стоило – тот мог в любой миг прогневаться, и тогда уж точно ничего хорошего не будет. Ближе к вечеру Мельхиор окинул его критическим взглядом и велел умыться и переодеться, чтоб не щеголять сальными пятнами. И вообще давно пора устроить стирку. Джон просиял и опрометью бросился переодеваться в парадное.
* * *
Из церкви все чинно отправились к трактиру, где остановились купцы и где надлежало состояться пиршеству. В небольшом зале, отдельном от общего, уже накрыли стол, расставили кувшины с вином, хлеб и мясные пироги. Все расселись, ученика Мельхиор усадил рядом с собой и велел помалкивать и не нахальничать. После краткой молитвы и чинных речей, приступили к еде, и постепенно за столом воцарилось общее веселье. Джону достался кусок пирога и тушеные овощи, вина ему, конечно, полагалось не больше пары капель на стакан воды, но главное было не в этом. Вокруг гомонили, били друг друга по плечам и вспоминали о чем-то своем высокие темноволосые люди, каких не встретишь ни в Скарбо, нигде, и – вот диво! – оказалось, что старый Сильвестр той же породы, а Мельхиор многим из них знаком и может объясняться с ними на их наречии. Старики во главе стола чинно обсуждали что-то меж собой, Джон даже и не вслушивался. Самое интересное творилось рядом с ним, потому что молодой Антонио, приятель Мельхиора, усевшийся рядом, хмелел быстро и весело. Ягодное вино опасно – человеком оно завладевает быстро и ловко, да так, что и сам ты этого не заметишь, пока не попытаешься встать, но завладев, долго не отпустит. Кувшин на их конце стола опустел, сменился новым, Антонио, невысокий и восторженный, воодушевлялся на глазах под снисходительными насмешками своих, даже попытался спеть песню, какую горланили матросы на его корабле, но никто из старших его не поддержал, а сам он забыл слова. Купцы хохотали. Отмахнувшись от насмешников, Антонио вдруг заметил мальчика, который сидел тише воды ниже травы, не сводя робких обожающих глаз со всей развеселой компании. Разобиженный италиец в тот же миг утешился и, презрев порки кани инкаццати, осыпал ошарашенного Джона уверениями в вечной дружбе. Мельхиор деликатно вмешался, объяснив Антонио, что мальчик не разумеет по-италийски, да и в латыни еще не слишком силен, а еще предупредил, чтоб и в мыслях не было у того предлагать «амико Джованни» ничего крепче колодезной воды. После чего отправился к Сильвестру, тот позвал его уточнить некоторые подробности по последним закупкам.
* * *
Антонио, крепко держа своего Джованни за плечи, рассказывал ему, как умел, с трудом подбирая слова, о далекой и дивной Индии, царице всех стран, где самоцветы родятся в реках, а люди собой темны и прекрасны. Мир дышал чудесами. Темноликие колдуны брали простой кусок... корда... веревки, ставили его на землю одним концом, вот так, как древко копья, и по нему взбирались на самый верх. Это была правда, Антонио видел... ну как сейчас видит манджионе Гвидо! Гвидо жрет колбасу, а те, в Индии, ели фьямма, огонь. Кусали его прямо с фьяккола! Вот веришь? Джон сидел, ослепший и оглохший. Как могло такое случиться, за что ему такое счастье? Антонио, вдребезги пьяный и сияющий, поминутно хватал его за руку и кричал: «Да знаешь ли ты, мостро стифало, как прекрасно и разумно все устроено? Магнификаменте! А есть бестиа, молто террибила...ест человека. Мантикора...» Джон кивал и широко улыбался. К+ни+го+че+й.+не+т Не выпив ни капли вина, он и так захмелел от россказней Антонио, от всего этого вечера, нежданного и невозможного. «Полно, Тонино, не пей больше, завтра не встанешь!» - унимали его приятели, а тот лишь отмахивался и, улыбаясь, посылал доброхотов. Джон спросил у друга, что значит «ваффанкуло», и услышав ответ, поежился.
- А единорогов ты видел?
О да, Антонио видел. Огромные жирные твари, такие... робусти... премерзкие очень. У них глаза убийц, красные. Они валяются в грязи, черные и гругноно... говорят, как свиньи. Хррр. Очень злые, бешеные, кричат. Могут убить, да.
Джон обомлел. А как же белые звери с печальными кроткими очами и золотым рогом? Разве может Пречистая дева набросить голубую ленту на шею такой твари и повести за собой в Царствие?
- Ну я не знаю, - смутился Антонио. – У них есть уно.. рог на носу. Даже два бывает, но один гроссо. Это черные, злые, может, бьянки лучше? Вдруг они другие? А еще нери боятся элефантов. О, не грусти, Джованни! Я сам грустил, когда увидел. А еще там живет учелло... авис?.. Феникс ди ора, как огонь. Я привезу ее перо. Мы видели одну, не взяли. Она аммалата... скоро бы сгорела. На корабль нельзя, в море инцендио.. пожар... очень страшный.
Италиец пододвинул к себе блюдо с остатками пирога, но есть не стал, задумчиво крутанул его по столу. На них не обращали внимания, разве только Мельхиор поглядывал порой, все ли в порядке с его подопечным.
- Есть еще... тигерус... Молто, молто белло... лазурный..., - бормотал Антонио, стискивая руку Джона. - О, как там хорошо! Но дома так лучше! Там много злых, злого... скорпиони... серпенти... яд, много... Им играют на флауто, ты понимаешь... флейта? Ты не понимаешь... Двое наших умерли. И еще два потом... в море. Их съел змей, морской драгон. О, Джованни, ты умный парень! Иди со мной в Индию. Я бы взял тебя. Бартоломео не пустит? Каццата! Пустит! Я попрошу. Ты будешь мой айютанте! Когда я сам стану мерчанте гроссе... Выпьем за это? - Глаза у Антонио опасно заблестели. - К черту! Не пустит – ваффанкуло, Бартоломео! Ты мой человек! Или не хочешь?
Джон вдруг протянул ему свой стакан. А, была не была. Даже если и выдерут завтра, зато сегодня будем пить с Антонио, а может, и вправду тот возьмет его с собой? Скарбо вдруг съежился, стал крохотным пыльным захолустьем. Здесь отродясь не бывало лазурных тигерусов.
