Но если горит огонь, есть некто, возжигающий его, или по меньшей мере нечто, делающее горение возможным. «Что это? — спрашивал Неупокой под молитвенное пенье. — Кто это?»

Глубина веры поверяется отношением к смерти. Крестные ходы по стенам укрепляли защитников в том, что пуля и сабля ничтожны перед вечной жизнью. С гибелью тела сознание не исчезнет, а перейдёт в иное состояние, сохраняя если не память, то драгоценное единство. Этой-то чистой веры недоставало Неупокою. Слишком настойчиво рассудок подтачивал её, требуя доказательств там, где их не может быть. Видения святых его не убеждали. Он мучился сомнением в прежних сомнениях, так сказать — атеизмом атеизма, тем последовательным, безудержным отрицанием, которое уводит сильных в пустыню агностицизма, а слабых — в суеверие. Неупокою туманно мнился третий путь...

В день встречи с Ксюшей, в самый разгар молебна у Покровской башни возле походного налоя упал не камень, а железный катыш с куриное яйцо. Стреляли венгры из-за реки, из длинноствольных пушек, стараясь накрыть не только стену, но и жилые строения, давно оставленные жителями. А день выдался ясный, со жгуче-терпким утренним морозцем, сменившимся солнечно-слёзной ростепелью. Нынешние молитвенные распевы погрузили Неупокоя не в богословские пропасти, а в мечтательную реальность, где расстрижение Ксюши, совместный побег неведомо куда, любовь к уроду и прочее немыслимое — возможно... Кусок железа вернул его в действительность.

Служители сворачивали хоругви, прятали чашу со святой водой, толкались у входа в башню. Священник и иноки Печорского монастыря вели себя степеннее, не кланялись свистящему дробу. В изножие стены ударили тяжёлые ядра. Сотрясение через плитняк, скреплённый наскоро и рыхловато, отдалось в ноги. Со смотровых площадок закричали, что «литва шевелится», подтягивается к шанцам. Обстрел усилился. От башни, недавно восстановленной, отвалилась глыба, как льдина в ледоход.

И у защитников возникло ощущение какой-то плавучей неустойчивости, открытости с обоих берегов — хоть галься над ними, хоть расстреливай. Человек знает, что от судьбы не убежишь, и всё же обороняется, сторонится болезни, сабли, семейного несчастья. От ядер оборониться можно только в башне, и там можешь погибнуть под обломками. Жестокая игра, удача-неудача в чистом виде угнетали людей, они жались к опорам тесового навеса, к тыловым лестницам. А пора готовиться к отражению приступа, литва решилась на отчаянное. Стрелецкий сотник сорванным голосом сказал священнику:

   — Ступай в город, святой отец, не мельтеши ризой-то.

Священник махнул служителю, чтобы сворачивал покров.

Неупокой остановил его:

   — Службу-то ты не завершил, отче. — Холодно сотнику: — Делай своё, а мы своё. Спроси, кто хочет причаститься, у нас просфоры остались и преждеосвященное вино.

Он вспомнил, на каком слове прервали службу. Подошёл к налою, обратился к востоку и продолжал за священника. Кто сам играет на рожке или сопели, музыка раскрывается богаче, до глубины, в то время как многим слушателям кажется неискусной. Произнося слова, тысячу раз пропущенные не через сердце, а через слух, Арсений впервые проникался их магической значительностью. С ним повторялось уже испытанное во время крестного хода. Он снова ощущал присутствие таинственной силы, как бы искристым облаком сгущавшейся над походным алтарём и подчинявшейся притяжению молитвы. Он не знал, испытывали ли её воздействие другие, но в нужных местах, указываемых сотником, стали задерживаться, собираться люди и делать то, что им велели. В эти недолгие минуты Арсений твёрдо знал, что ни одно ядро не одолеет искристого облака. А остальные, судя по поведению, хоть на минуты, да почувствовали себя защищёнными от тёмной игры.

Только гордыня и любовь язвят больнее пуль... Творя молитву, Неупокой не мог изгладить воспоминания об утренней встрече, и суетная часть его существа невольно красовалась перед Ксюшей, как если бы та видела его перед налоем, под ядрами. Лишь изначальный его порыв был совершенно бескорыстен, безоглядчив; но как недавнее его мечтание подпитывалось несбыточной надеждой, так и этот порыв, всплеск веры и отваги, хоть корешком, да погружался в грешное его, плотское естество. Одному Господу известно, как там переплетаются все эти нежные и грубые, чёрные и белые корешки.

И только он догадался о замутнённости и суетности своей молитвы, стена под ногами осела, известковая пыль забила нос и горло. Стрельцы, вкушавшие с копьеца омоченные вином просфоры, метнулись к башне. Проморгавшись, Неупокой увидел далеко внизу усыпанную щебнем жухлую, обесцвеченную морозом траву. Стена у самого налоя расселась трещиной, Неупокой остался на глыбе, нависшей в нестойком равновесии. Грохот стих, от венгерских шанцев катился победный вопль. Сейчас приступят, решил Неупокой.

Он удивился и порадовался своему спокойствию. Лишь холодок пробрал сквозь утеплённую рясу. Отступив от трещины, он на карачках спустился со стены и переполз к башне, где оказалась большая часть стрельцов, детей боярских и священник. Карабкаясь наверх, Арсений обратил внимание на их молчание и неподвижность. Все следили, как он оскальзывается на глыбах, один стрелецкий сотник додумался помочь, и то рука его, дрожащая и ледяная, робко захватила запястье Неупокоя. Он раздражённо спросил:

   — Почто к приступу не изготовились? Аки столпы соляные.

   — Эдакое увидишь, окаменеешь, — просипел сотник. — Ты мало что не вознёсся, отче. Ей, все видели: на коем месте каменное ядро рассыпалось, и тебя на полсажени вознесло!

   — Будет дурить! — рассердился Неупокой, а сердце замерло.

Вмешался священник:

   — Не вем, видение то было али что, токмо ты, калугере, в воздухе с минуту висел. Будто рука невидимая приподняла тебя и опустила невредимо. И не пылью окутан бысть, но неким искромётным облаком. Благодать на тебе!

И, подойдя к Неупокою, священник склонился к его руке. Молчание прочих убеждало, что священник высказал общее впечатление. Стало неловко.

   — Кого ранило?

   — Все целы, отче, да иначе быть не могло, — заговорил сотник уже свободней, веселее. — Возле тебя... как можно!

Остальные неразборчиво и робко загомонили, закрестились, потянулись к Неупокою за благословением. Старались коснуться, впитать часть благодатной силы.

   — Вы пошто!.. Истинно безумны. Сей час венгры побегут на приступ, вы дурью маетесь. Вон воеводы скачут, будет тебе на орехи, сотник!

К церкви Иоакима и Анны приближались со свитой Шуйский и Хворостинин. Спешились у деревянной стены. Андрей Иванович первым миновал её воротца, торопился к Покровской башне. Сотник и голова детей боярских сотворили свирепые рожи, замахали рукавицами, люди забегали, подтаскивая к новому пролому заготовленные камни, брёвна, а пушкари и пищальники заняли огневые гнезда. Их уже ждала работа — от венгерских шанцев подбиралось с полсотни пехотинцев-разведчиков. Деревянно забили пищали, пушки из подошвенных бойниц блеванули сечкой. Разведчики, забрав раненых и бросив мёртвых, побежали прочь. Вновь полетели ядра из-за реки.

   — Редко бьют, — молвил Иван Петрович сытым, влажным баском. — Вязни сказали, из Риги зелье прислано, да мало... Гей, нарядный голова! Чтобы на их ядро — три наших!

Псковские пушки часто, как только успевали заряжать, загрохотали с Покровского, Похвальского, иных раскатов. Через Великую ядра перелетали редко, зато в венгерских и польских шанцах произвели опустошение и панику. Три зимние клети с топящимися печками загорелись, в воздух летели отщепы и земля. Венграм стало не до приступа. Перестреливались, как переругивались, до заката.

Воеводы уехали, наказав усилить Покровский угол пятью сотнями стрельцов и посадских, заготовить горшки с горючей смесью, вынести на стену смолье в котлах и обложить хворостом. Служки грузили на подводу налой с покровом, кропильницы, кадильницу, походные иконы-складни. Неупокой собрался ехать с ними. К нему робко приблизился сотник:

   — Отец святый, не оставляй нас на ночь! До утра побыл бы. Весь угол челом бьёт — не оставляй! При тебе, бают, все уцелеем, а без тебя погибнем.