Афанасий Фёдорович понимал, что нельзя подозревать всех. Тем более без доказательств. Он старался почаще бывать во внутренних покоях, присматривался к государю, но так, чтобы не вызывать излишней настороженности у Годунова. Тот уже чувствовал себя хозяином положения, водил в палаты кого хотел, чаще других из иноземцев — Джерома Горсея. Благодаря ему осталась в записи одна из последних речей Ивана Васильевича.

Однажды Афанасий Фёдорович заметил, что Годунов, только что выиграв шахматную партию у Горсея, по знаку комнатного слуги быстро вышел в соседнюю палату. Джером ждал его возвращения с тем же напряжением, что и Нагой. Кроме них в комнате находились двое детей боярских из внутренней стражи и кто-то из слуг Никиты Романовича Юрьева, пребывавшего во дворце почти неотлучно. Через минуту-две Борис Фёдорович вернулся и позвал Горсея за собой. Нагой не отстал от них. Расположение комнат кремлёвского дворца было ему известно не хуже, чем Годунову. Он удивился, что тот ведёт Джерома прямо в палату, где у царя хранились драгоценности. Перебирание камней было ещё одним видом лечения, коему государь предавался уже самостоятельно, по книгам и поверьям. Свидетелей не жаловал, предпочитал одиночество.

На этот раз в палате оказались Никита Романович, Богдан Яковлевич Бельский, кто-то ещё — Нагой не разглядел. Иван Васильевич сидел в глубоком кресле, обитом потёртой кожей, перед обширным дубовым столом. На нём в парчовых или бархатных влагалищах лежали крупные, грубовато огранённые драгоценные камни, так и притягивающие глаза своим нерезким, но глубоким мерцанием. Сегодня государь выглядел живее, слегка слезящиеся глаза как будто вбирали отблеск цветных кристаллов. Взбодрённый общим почтительным вниманием, возможностью выказать учёность, Иван Васильевич едва заметил вошедших и продолжал:

— В магните заключена тайная сила, без него нельзя плавать по морям и знать положенные человеку пределы и круг земной. Гроб Магомета дивно висит над землёю посредством магнита в Дербенте... Принеси иглы!

Слуга внёс намагниченные иголки, Иван Васильевич бережно слепил из них колючий шнур. Пальцы, не столько трогавшие иглы, сколько парившие над ними, сильно дрожали. Бояре изобразили удивление, один Горсей не удержал ухмылки. Царь притянул к себе сразу несколько футляров:

   — Вот коралл, вот персидская бирюза для ожерелий. Возьми, Борис! Видите, как они сияют на здоровом теле. Дай мне. Я отравлен болезнью — видите, они теряют цвет, предсказывают смерть! — Он приостановился, всматриваясь в Годунова, в его сокольи, чуть сонные глаза под тонкими чёрными бровями, —Дай посох!

Теперь дрожала рука Бориса, а государева плотно легла на рукоять из рога.

   — Это рог единорога, украшенный алмазами, рубинами и измарагдами, их мы купили за семьдесят тысяч аглицких фунтов у Давида Говера из Аугсбурга... Сыщите мне пауков!

Слуги, бояре, особенно засуетившийся Борис кинулись по углам без всякой надежды. Палаты убирались не по разу в день. Истопник догадался, сбегал в чулан, нашёл крестовиков. Возле Ивана Васильевича всё время крутился цирюльник Лофф, сопровождавший Роберта Якоби: состояние больного было таково, что вовремя откинутая кровь, горячее на затылок, ароматическая соль могли спасти жизнь. Иван Васильевич посмотрел на Лоффа брюзгливым, пустоватым глазом, словно на лишнего холопа во дворе, и велел ему начертить посреди стола круг. Лофф робко царапнул ланцетом по дубовой доске.

Общими силами пауков сунули в середину круга. Все убежали, самый жирный замер, словно пришпиленный. Иван Васильевич пробормотал:

   — Поздно, мне уже ничего не поможет.

Глаза его всё заметнее дичали и пустели, шарили по столу. Алмазный блеск отвлёк его:

   — Вот алмаз — самый дорогой из восточных камней. Я никогда не любил его. Холодит кровь. Зато сдерживает ярость и сластолюбие, укрепляет в целомудрии. Если пылинки его дать в питье, они убивают лошадь, тем паче — человека... А вот рубин, его люблю. Оживляет сердце, память, бодрит и очищает испорченную кровь!

Нагой томился. И любопытно, и тяжко было следить за перепадами тоски, самодурства, мнительности, готовых смениться яростью, как часто случалось у государя. Неуправляемость характера усугублялась заметным помрачением рассудка. Можно понять Бориса Годунова, по многу раз на дню встречавшегося с царём, погруженным в свою болезнь и подозрения. Царь задумал что-то новое, перечитывал завещание, таил имена душеприказчиков и управителей при Фёдоре. И не оставил намерения избавить сына от опеки Годуновых. За полувековое царствование уже привыкли, что если он ударяет, то неожиданно и очень больно... Слюна клокотала в царёвом горле, сжатом судорогой странного волнения:

   — Измарагд! Камень радужной породы, враг всякой нечистоты. Можете испытать его: если мужчина и женщина впадают в блуд, сей камень лопается возле них от злоупотребления природой. А вот сапфир, очень люблю его. Хранит от злоумышленников, вселяет храбрость, веселит, услаждает, очищает зрение, удерживает приливы крови. А оникс... А, все дары природы даны людям на пользу и созерцание, враги порока... Ослаб. Уведите меня. До другого раза. Спрячьте...

Подхваченный под руки, он еле зашаркал к двери, но оглянулся, следя, как доверенные слуги запирают ларцы.

В сенях Нагой решился, приблизился к Богдану Бельскому:

   — Будто... не в себе ныне государь. Как опоенный.

   — Околдованный, — проговорил Борис Годунов, неожиданно оказавшийся сзади (дядина выучка). — Кобники его бубнами ежедень завораживают.

   — Дак сам велит, ему, государю, легче! — встал Бельский в оборону, хоть явно на него никто не нападал. — Обнадёживают. Супротив баб-шаманок. А те не уступают, их-де звёздные пророчества сильней.

Борис Фёдорович улыбнулся, вместе с губами у него как будто вытянулись и уголки татароватых глаз. Нагой с надеждой подождал, но кроме понимающей улыбки Годунов ни словом не одарил противника. А что они враги, Афанасий Фёдорович больше не сомневался. Вопрос — в разные ли стороны тянут? Или откладывают схватку до кончины государя, о коей оба мечтают дружно? Позже, когда всё кончилось, Джером напомнил, что «царь не думал умирать, его несколько раз околдовывали и расколдовывали, но дьявол стал бессилен». Так ли бессилен? Зависит от того, чего хотели кобники, что им приказывали люди, боявшиеся и ненавидевшие помрачённого царя.

Джером говорил, что европейская наука не отрицает возможности убийства через колдовство, даже на большом расстоянии. Для тайных сил, с которыми, как дети с огнём, играют чародеи, наше пространство и время значения не имеют. Убийственно колдовство, если жертва узнает о нём, но сильные чародеи умеют и тайно убивать. Узнав о приговоре, обречённый утрачивает душевное сопротивление, как угнетение духа ослабляет и раненого и чумного. Усилиями Богдана Бельского Иван Васильевич оказался именно в этом, наихудшем состоянии. В иные времена Богдан умел молчать.

Так — во взаимных подозрениях, прислушивании к другим, к себе, в потере и обретении надежд, противоречивших одна другой, — тянулось для обитателей кремлёвского дворца больное время, середина марта. Всякий больной капризен, вздорен, озлоблен или угнетён, но государь, некогда вообразивший, будто сама натура подчинена ему, и если уж ему собрали лучших лекарей, они обязаны чудеса творить, становился временами и для них опасен. Прислушиваясь к изменениям, производимым лекарствами, а вернее, внутренним брожению, гниению, о чём свидетельствовал и запах, исходивший изо рта, он любое сомнение толковал против лекаря, обрывал курс доктора Роберта, звал Дживанни, жаловался на признаки отравления. И те заметались, друг друга уже открыто обличая, а втайне разуверясь и в своих предписаниях. Такое, по крайней мере, возникало впечатление у Нагого, но что стояло за ним, искренняя паника или игра, Афанасий Фёдорович разобрать не умел. Он, по его прикидке, от тех лекарств, что выпил государь за месяц, отдал бы Богу душу и без болезни.

Одни шаманы не сомневались, кобенились-камлали в дальних покоях, заводя туда и государя, забивая уши его бесовскими воплями, чревовещанием и голосами ниоткуда. Он сам тянулся к ним, испытывая временное облегчение и то расслабленное полузабытье, в котором гасли мысли о смерти, а воображение насыщалось странными и занимательными образами. Верней священников они поддерживали убеждение, целительное для всякого безнадёжного больного, что смерть есть только переход в иное состояние, лучшее, чем нынешние страдания. Коли не можешь излечить, помоги легче умереть, обмолвился однажды Бельский после беседы с толмачом. И затуманился воловьими очами под быстрым, острым взглядом Нагого.