«Коснись ладонью грани горной…» Коснись ладонью грани горной. Здесь камень гордо воплотил Земли глубинный, непокорный Избыток вытесненных сил. И не ищи ты бесполезно У гор спокойные черты: В трагическом изломе бездна, Восторг неистовый — хребты. Здесь нет случайностей нелепых, — С тобою выйдя на откос, Увижу грандиозный слепок Того, что в нас не улеглось. 1963 Изломы камня Черней и ниже пояс ночи, Вершина строже и светлей, А у подножья — шум рабочий И оцепление огней. Дикарский камень люди рушат, Ведут стальные колеи. Гора открыла людям душу И жизни прожитой слои. Качали тех, кто, шахту вырыв, Впервые в глубь ее проник, И был широко слышен в мире Восторга вырвавшийся крик. Но над восторженною силой, Над всем, что славу ей несло, Она угрюмо возносила Свое тяжелое чело. Дымись, разрытая гора. Как мертвый гнев — Изломы камня. А люди — в поисках добра — До сердца добрались руками. Когда ж затихнет суета, Остынут выбранные недра, Огромной пастью пустота Завоет, втягивая ветры. И кто в ночи сюда придет, Услышит: голос твой — не злоба. Был час рожденья, вырван плод, И ноет темная утроба. 1963—1967 «Выхожу я осторожно…» Выхожу я осторожно, Месяц красен и велик. А вдали — гудок дорожный, Как пространства темный крик. Есть в ночном пространстве сила, И угрюма, и светла, Та, что нас разъединила И по-новому свела… 1963 «Я не слыхал высокой скорби труб…» Я не слыхал высокой скорби труб, И тот, кто весть случайно обронил, Был хроникально холоден и скуп, Как будто прожил век среди могил. Но был он прав. Мы обостренней помним Часы утрат, когда, в пути спеша, О свежий холмик с именем знакомым Споткнется неожиданно душа. Я принял весть и медленно вступил Туда, где нет слезливых слов и лиц, Где токи всех моих смятенных сил В одно сознанье резкое слились. И, может, было просветленье это, Дошедшее ко мне сквозь много дней, Преемственно разгаданным заветом — Лучом последней ясности твоей. Как эта ясность мне была близка И глубиной и силой стержневой! Я каждый раз в тебе ее искал, Не затемняя близостью иной, Размашисто, неровно и незрело Примеривал я к миру жизнь мою. Ты знала в нем разумные пределы И беспредельность — ту, где я стою. А я стою средь голосов земли. Морозный месяц красен и велик. Ночной гудок ли высится вдали? Или пространства обнаженный крик?.. Мне кажется, сама земля не хочет Законов, утвердившихся на ней: Ее томит неотвратимость ночи В коротких судьбах всех ее детей. 1963 «Река — широкая, как дума…»
Река — широкая, как дума, Кидает на берег волну. Ненастье птичий крик угрюмый Пророчит мне, как в старину. Мечись, вещун, в полете низком, По-первобытному пророчь. Звезда на белом обелиске Печаль вызванивает в ночь. Иные шумы заглушая, В предгрозовой глухой борьбе Земля — горячая, живая — Прислушалась к самой себе. Пройдут величественно-жутко И гром, и взблески впереди — И все сожмется комом чутким, Заколотившимся в груди. Как будто яростным простором, Всей бездной жизней и смертей Земля гудит, чтоб счастье с горем Я рассудить бы смог на ней. 1964 «Полет и бег быстрей и выше…» Полет и бег быстрей и выше. Сближаю землю и звезду. Но только путь, в который вышел, Я до заката не пройду. Душа, на крыльях, на колесах Спеши в любой зовущий край, И все ж познанья трудный посох, Как крест, неси — и не роняй. Когда в разрыве дымки серой Уловишь мира звук и цвет, Не миг для чувства будет мерой, Не легким отзвуком — ответ. Пойдешь, осваивая чутко За пядью пядь, за пядью пядь. Бессилье стынет в промежутке — У крыльев скорости не взять. И в нарастающем движенье Машин, событий и людей Не раз пронижет осужденье Неровной поступи твоей. А жизни яркая летучесть И оглушает, и пестрит, Но слышишь ты, стремясь и мучась, Как верен сердца скрытый ритм!.. А разве нужно — что там скажут? И нет обиды и вражды: Они спешат. Они — туда же, Где ждешь родную душу ты. 1964 |
