«Вознесенье железного духа…» Вознесенье железного духа В двух моторах, вздымающих нас. Крепко всажена в кресло старуха, Словно ей в небеса не на час. И мелькнуло такое значенье, Как себя страховала крестом, Будто разом просила прощенья У всего, что прошло под винтом. А под крыльями — пыльное буйство. Травы сами пригнуться спешат. И внезапно — просторно и пусто, Только кровь напирает в ушах. Напрягает старуха вниманье, Как праматерь, глядит из окна. Затерялись в дыму и в тумане Те, кого народила она. И хотела ль того, не хотела — Их дела перед ней на виду. И подвержено все без раздела Одобренью ее и суду. 1966 «Когда прицельный полыхнул фугас…» Когда прицельный полыхнул фугас, Казалось, в этом взрывчатом огне Копился света яростный запас, Который в жизни причитался мне. Но мерой, непосильною для глаз, Его плеснули весь в единый миг — И то, что видел я в последний раз, Горит в глазницах пепельных моих. Теперь, когда иду среди людей, Подняв лицо, открытое лучу, То во вселенной выжженной моей Утраченное солнце я ищу. По-своему печален я и рад, И с теми, чьи пресыщены глаза, Моя улыбка часто невпопад, Некстати непонятная слеза. Я трогаю руками этот мир — Холодной гранью, линией живой Так нестерпимо памятен и мил, Он весь как будто вновь изваян мной, Растет, теснится, и вокруг меня Иные ритмы, ясные уму, И словно эту бесконечность дня Я отдал вам, себе оставив тьму. И знать хочу у праведной черты, Где равновесье держит бытие, Что я средь вас — лишь памятник беды, А не предвестник сумрачный ее. 1966 «Привиденьем белым и нелепым…» Привиденьем белым и нелепым Я иду — и хаос надо мной — То, что прежде называлось небом, Под ногами — что звалось землей. Сердце бьется, словно в снежном коме, Все лишилось резкой наготы. Мне одни названья лишь знакомы И неясно видятся черты. И когда к покинутому дому, Обновленный, я вернусь опять, Мне дано увидеть по-иному, По-иному, может быть, понять… Но забыться… Вейся, белый хаос! Мир мне даст минуту тишины, Но когда забыться я пытаюсь — Насылает мстительные сны. 1966 «Они метались на кроватях…»
Они метались на кроватях — И чей-то друг, и сын, и муж. О них вздыхали, как о братьях, Стыдясь их вывихнутых душ. И, жгут смирительный срывая, Они кричат: «Остановись! Не жги, проклятая, больная, Смещенная безумьем жизнь!» Дежурных бдительные руки Их положили, подоспев. И тут вошли в палату звуки — Простой и ласковый напев. И кротко в воздухе повисла Ладонь, отыскивая лад, И трудно выраженье смысла Явил больной и скорбный взгляд. А голос пел: мы — те же звуки, Нам так гармония нужна, И не избавиться от муки, Пока нарушена она. Взгляни устало, но спокойно: Все перевернутое — ложь. Здесь высоко, светло и стройно, Иди за мною — и взойдешь. Девичье-тонкий в перехвате, Овеяв лица ветерком, Белея, уходил халатик И утирался рукавом. 1966 «Тянулись к тучам, ждали с высоты…» Тянулись к тучам, ждали с высоты Пустым полям обещанного снега, В котором есть подобье доброты И тихой радости. Но вдруг с разбега Ударило по веткам молодым, Как по рукам, протянутым в бессилье, Как будто не положенного им Они у неба темного просили. И утром я к деревьям поспешил. Стволов дугообразные изгибы, Расщепы несогнувшихся вершин, Просвеченные ледяные глыбы, Висячей тяжестью гнетущие мой лес, Увидел я… И все предстало здесь Побоищем огромным и печальным. И полоса поникнувших берез, С которой сам я в этом мире рос, Мне шествием казалась погребальным. Когда ж весною белоствольный строй Листвою брызнул весело и щедро, Дыханье запыхавшегося ветра Прошло двойным звучаньем надо мной. Живое лепетало о живом, Надломленное стоном отвечало. Лишь сердце о своем пережитом Искало слов и трепетно молчало. 1966 |
