Контрастные пары, или концептуальные антиномии, которых у него предостаточно, — не просто поэтический прием, это стало творческим методом Прасолова, способом познания мира в его новом состоянии. И чем резче, чем наступательнее проявляет себя один из полюсов, тем воинственнее и грознее отвечает ему другой. Подобное можно увидеть не только в стихах о войне или в картинах природных катастроф, но даже в самых «мирных» пейзажах.
Луч сверкнул клинком из-за реки,
И хлеба в безмолвии подняли
В синеву зеленые штыки.
Все у него выстраивается по закону контраста: если перед нами непроглядный мрак, то он должен быть «лучом неистовым расколот»; если прошлое — беспросветная нищета и горе, то настоящее — радость и счастье; если измятый рупор, то из него льется чудная музыка; если цветут сады, то их обожгут морозы; если идет колонна могучих машин, то она раздавит несчастную собаку и т. п. От этих резких противодействий мир как бы перекашивается, смещается со своей оси и обретает какое-то зыбкое, крайне ненадежное равновесие. Нет на земле, нет в этом мире «незыблемых гарантий», все текуче и взрывчато, все может измениться на глазах. Умей жить так, «чтоб с каждым утром заново родиться». Всеми своими формулами-антиномиями Прасолов ведет яростный спор с обезличенным советским «инкубатором», с бездуховностью и застоем, с мифом о конечности истории, на радость остановившейся в развитом социализме. Современники этого в нем не увидели, однако тут кроется главная причина его самоубийства: не одолел «мертвую жизнь».
Все видимое у Прасолова — это арена яростной борьбы живого и мертвого. Новое, молодое рождается у него трудно, с болью, с неимоверным напором — иначе ему не пробиться на свет.
В пласт тяжелый упираясь,
Напрягая острие,
Жизни яростная завязь —
Воскрешение мое.
Природа у него не знает церемоний — она и могуча, и животворна, и прекрасна, но и губительна и страшна в разгуле своих стихий. Однако мир Прасолова — это не только природа, но и все, что создано человеком, та самая ноосфера, о которой так много сказано; это и зона его устремлений — звезды, вселенная, космос. И хотя эта ноосфера (он обостренно чувствовал ее) замешана на научных расчетах, на усилиях человеческого разума, вряд ли она гармоничнее слепых природных стихий. Она так же безотчетно губит человека — своего творца, как молния или землетрясение. «Безумье сил и скоростей» оказывается сильнее «техники безопасности», сильнее всяческих расчетов, ибо, по закону контраста, умножая свое могущество, спасая себя от ударов природных стихий, человек одновременно отдает себя во власть стихии прогресса. Отсюда такое обостренное — почти на крике, на рыдании — восприятие времени и всего происходящего: «Природа в припадке слепом»; «Разгаданы тайны людьми — на благо земле иль на гибель?». И наконец:
Мне кажется, сама земля не хочет
Законов, утвердившихся на ней:
Ее томит неотвратимость ночи
В коротких судьбах всех ее детей.
Не этим ли продиктованы такие максималистские порывы и призывы: «Душа, прозрей же в мирозданье, Чтоб не ослепнуть на земле», «Ты о несбыточном шепни мне, Чтоб на земле мое сбылось?» Пережив войны и потрясения, заплатив такие жертвы, прорвавшись в космос и в тайны атома, неужели не перестанут люди накапливать новые угрозы и жить, подчиняясь «тупой привычности»?
Прасолов настойчиво задает тревожные антиномичные вопросы, которые рассыпаны по всем его книгам. В них обнаруживается некая промежуточность, амбивалентность бытия самого поэта, невозможность прибиться к какому-либо берегу, остановиться на каком-то одном решении. Естественно, таким же промежуточным, амбивалентным представляется ему и современный мир.
Минувшее — светом потухшим.
Несбыточным — вспыхнувший свет.
Но, как ни странно, Прасолов не хотел бы окончательно выбрать одно из противоначал мира, отдаться какому-то одному чувству: «Когда от боли берегусь, Я каждый раз теряю радость». Полюса мира у него не только противоположны, но и неразрывны.
И роднит нас одна ненасытность —
Та двойная знакомая страсть,
Что отчаянно кинет в зенит нас
И вернет — чтоб к травинкам припасть.
Настораживающие ключевые слова его поздней лирики — боль, беда, тревога, всевозможные эвфемизмы конца, смерти, расчета с жизнью. Стих его, мало изменяясь интонационно и ритмически, как бы затягивается словесной траурной сеткой. Что за ней? Конфликт со временем? Несовпадение с ним? Усталость от надежд на лучшее? Невозможность реализовать себя, защитить свои принципы? «Здесь руки добрые — и те твои враги, враги»; «Простертые в ужасе руки»; «Вода уходит, словно чувство Из обессиленной души»; «Сквозная судорога в водах — Как в угасающем лице»; «Обреченному свет ни к чему» и т. п. Какой молох, какие силы изживают поэта? Прасолов остро чувствует нарастание в мире каких-то неодолимых, но обезличенных сил, безымянных явлений и существ среднего рода, от которых нет никому спасения.
Все это гранями вошло,
Дома раздвинуло — и встало.
И поневоле он начинает подводить итоги: что мы предъявим миру после великих достижений золотого и серебряного века? Что сбылось у нас из того, что было задумано? Его, словно обреченного, позвали на исповедь, а чем он может отчитаться? Да и надо ли, если «тебя никто не слышит И ничего уже не ждет».
Звенело золотом нам слово
И серебром.
Так чем поделимся мы снова,
Каким добром?
В оценках своего века Прасолов суровее Ахматовой и Мандельштама (те говорили только о его начале), потому что его век неизмеримо кровожаднее и бесчеловечнее.
А этот век… За взрывом — взрыв!
В крови страница за страницей,
И от огня не отстранишься…
«Из романтика выйдет ревматик», — горько пошутил Прасолов в начале пути. Теперь он видел: приходит конец великой романтической эпохе, эпохе высоких духовных порывов и свершений, а вместе с ней и он должен закончить свой жизненный и творческий путь. Он чувствовал, как все туже окружает его «мертвая жизнь» — потребительство, бездуховность, приспособленчество, усредненность и застылость.
Болезней много мы превозмогли,
Так дай нам Бог не увидать земли,
Где изобилье, ставши безобразьем,
Уже томит создателей своих,
И властно подчиняет чувства их,
И соблазняет прихотями разум.
Чем-то поистине апокалиптическим веет от его стихов последних лет: «Сквозняками пронизанный час»; «Из дверей, как из пропасти, веет»; «И в бездне пустоты Насторожатся зрячие цветы»; «Торжествует ночное отчаянье»; «Воронье распластанно мелькает, Как подобье праха». И даже само солнце, обожествленное всеми народами, у него «таращится дико» от каких-то мук.
И лик его словно бы криком
Кривым на закате свело.
