Тот час Когда созреет срок беды всесветной, Как он трагичен, тот рубежный час, Который светит радостью последней, Слепя собой неискушенных нас. Он как ребенок, что дополз до края Неизмеримой бездны на пути, — Через минуту, руки простирая, Мы кинемся, но нам уж не спасти… И весь он — крик, для душ не бесполезный, И весь очерчен кровью и огнем, Чтоб перед новой гибельною бездной Мы искушенно помнили о нем. 1963 «Ладоней темные морщины…» Ладоней темные морщины — Как трещины земной коры. Вот руки, что меня учили Труду и жизни до поры. Когда ж ударил час разлуки, Они — по долгу матерей — Меня отдали на поруки Тревожной совести моей. Я до предела веком занят, Но есть минуты средь забот: Во всю мою большую память Вновь образ матери встает. Все та ж она, что шьет и моет, Что гнется в поле дотемна. Но словно вечностью самою Светло овеяна она. Чертами теплыми, простыми Без всяких слов, наедине О человеческой святыне Она пришла напомнить мне. Так будь, далекая, спокойная, За все, чем в мире я живу, Пока приходишь ты такою Ко мне и в снах и наяву. 1963 «В бессилье не сутуля плеч…» В бессилье не сутуля плеч, Я принял жизнь. Я был доверчив. И сердце не умел беречь От хваткой боли человечьей. Теперь я опытней. Но пусть Мне опыт мой не будет в тягость: Когда от боли берегусь, Я каждый раз теряю радость. 1963 «Трепетно дышит палатка…» Трепетно дышит палатка, Сердце в завидной судьбе Жизни и вечной и краткой Нити связало в себе. Слышу, как мечутся стаей Листья в огне и во мгле, — Кажется, кто-то листает Книгу о трудной земле. Сварки нездешние светы. Шов — к неостывшему шву. В яркой тревожности этой Очень давно я живу. Вижу во флаге высотном Страшно знакомый мятеж. Флаг из бессмертия соткан. Руки на древке все те ж. Все мы добудем, что снилось, Чтобы вблизи и вдали Ты, дождевая унылость, Не заслоняла земли. Дальнее чувствуя веще, Сердце и в скромной судьбе Жизни и краткой и вечной Нити связало в себе. 1963 «Еще недавно мне казалось…»
Еще недавно мне казалось, Что я всю жизнь постиг до дна. Познанье было, как усталость, Что самому теперь смешна. Ну что ж, у молодости ранней Он есть, наивно-горький счет, И выдаем мы за страданье Любую из своих невзгод. Теперь, когда у новых станций Взлетает надо мною дым, Я рад, что в этом не остался Неисправимо-молодым. 1963 «Схватил мороз рисунок пены…» Схватил мороз рисунок пены, Река легла к моим ногам — Оледенелое стремленье, Прикованное к берегам. Душа мгновения просила, Чтобы, проняв меня насквозь, Оно над зимнею Россией Широким звоном пронеслось, Чтоб неуемный ветер дунул И, льдами выстелив разбег, Отозвалась бы многострунно Система спаянная рек. Звени, звени! Я буду слушать — И звуки вскинутся во мне, Как рыб серебряные души Со дна — к прорубленной луне. 1964 Обреченная ночь Обреченная ночь, Как ты больно Глаза мне раскрыла! Нет у памяти взрослой Текущих потерь. В сорок третьем году Эта дверь распахнулась от взрыва, Но закрыть я ее не могу и теперь. Ночь нездешней была — От сигнальных гудков иностранных До суровых мундиров За пьяным столом. Твоя острая грудь До кощунства невинно и странно Розовела в соседстве С нагрудным орлом. Здесь религия хищников — Эта еда с полумира. Целый город воздвигнут На белом раздолье стола: Башни банок консервных, И ядра голландского сыра, И российские хлебы, Округлые, как купола. И так чуток сегодня Трагический рот офицерский К дальним взрывам И к близким губам и плечам. И бутылка со штопором В дрожи рейнвейнского блеска — Как забвенья, неверья И похоти конусный храм. Неужели здесь — ты? Не тебя ль я на площади видел, Где, спортивного флага Вонзая в зенит острие, Над землей первомайской В живой пирамиде Пело бронзой античной Высокое тело твое! Красоту твою пьют Европейские тонкие губы. Легче газа дареного Взлет заграничной мечты: Вознесут твое имя Оркестров горящие трубы, В пирамиде красавиц Там станешь вершиною ты. Но свеча новогодняя Сгинет последнею вспышкой, И протянутся пальцы — Холеные, черные — пять. Убежит от дверей Так жестоко прозревший мальчишка, Но чего-то ему из себя Никогда не прогнать. Ты живешь с незлопамятным мужем. Стал мужчиною мальчик — Не злой и не добрый на вид. И средь женского мира В летучие пестрые души Сквозь одежды процеженным взглядом Глядит. По одной — по любимой — Другие он трепетно мерит И порою темнеет В предчувствии чьих-то потерь, Словно сердце опять Просквозило из проклятой двери — Той, которой ему не закрыть и теперь. 1964 |
