«Та ночь была в свечении неверном…» Та ночь была в свечении неверном, Сирены рваный голос завывал. И мрак прижался к нам, как дух пещерный, Седьмой тревогой загнанный в подвал. Извечный спутник дикости и крови, Людским раздорам потерявший счет, При каждом взрыве вскидывал он брови И разевал мохнатый черный рот. Над нами смерть ступала тяжко, тупо. Стальная, современная, она, Клейменная известной маркой Круппа, Была живым по-древнему страшна. А мрак пещерный на дрожащих лапах Совсем не страшен. Девочка, всмотрись: Он — пустота, он — лишь бездомный запах Кирпичной пыли, нечисти и крыс. Так ты вошла сквозь кутерьму ночную, Еще не зная о своей судьбе, Чтобы впервые смутно я почуял Зачатье сил, таящихся в тебе. Смерть уходила, в небе затихая, И напряженье в душах улеглось, И ощутил я чистоту дыханья И всю стихию спутанных волос. Тебя я вывел по ступенькам стылым Из темноты подвального угла, И руки, что беда соединила, Застенчивая сила развела. Среди развалин шла ты, как в пустыне, Так близко тайну светлую храня. С тех пор я много прожил, но поныне В тебе все та же тайна для меня. И как в ту ночь, сквозь прожитые годы Прошли — на грани счастья и беды, Волнуя целомудренностью гордой, Твои неизгладимые следы. 1963 «В редакции скрипели перья…» В редакции скрипели перья, Набрасывая дня черты. Неслышно отворились двери, И, юная, вступила ты. Хрипела трубка, билась мелко На неисписанной стопе. Как намагниченные стрелки, Свели мы взгляды на тебе. И, пропуская что-то мимо, Ты, чистая, как горный снег, Сквозь голубую тину дыма Взглянула медленно — на всех. Поэт, оценивая строго Тебя от ног и до бровей, Вздохнул, не отыскав порока В томящей красоте твоей. Испортив снимок черной тушью, Художник вспомнил о былом. И тесно, мерзостно и душно Обоим стало за столом. А ты — не схваченная кистью, Не замурованная в стих, От будничных чернильных истин Звала в свои просторы их. Куда? Зачем? Не все равно ли? Лишь подойди и рядом встань И между радостью и болью Сожги придуманную грань! О срочном выпуске тревожась, Редактор выискал исход И, выдав тоном нрав и должность, Спросил: «Стихи или развод?..» Чуть удивилась и сказала, Что ты ошиблась этажом. И стройно вышла. Шарфик алый Взмахнул в пространстве за плечом. 1963 «Душе привычней встретить ложь и горе…»
Душе привычней встретить ложь и горе, Пройти судьбой сужденные круги, Чем услыхать в морозном коридоре Твои нетерпеливые шаги. Как нелегко ты пронесла сквозь иней, Сквозь лес людской, сквозь эти этажи Закутанную в дымный мех звериный Доверчивость нетронутой души. Прости меня, я не умею клясться, Словам не стать залогом в дни разлук, Ты все поймешь, притихшая во власти Моих немного одичалых рук. И я пойму, как нежен мех звериный, И буду весь в желании одном — Пусть твое имя, легкое, как иней, Во мне звенит тревожным холодком. Чтоб мог пройти я сквозь любые дали, Сквозь все судьбой сужденные круги, — И для меня по-прежнему звучали, Как в первый раз, летящие шаги. 1963 «Везут мне вагонетки глину…» Везут мне вагонетки глину, А от меня — осенний мрак. Когда я все их опрокину, Достану спички и табак. Далекая, ты в свете — рядом И хочешь сказкой все облечь. И при короткой встрече взглядов Уже не требуется речь. Но груз любви моей всегдашней… Но детскость рук твоих и плеч… Я отвожу огонь подальше — Я так боюсь тебя обжечь. А вагонеток строй суровый, Как годы, гулок на бегу. Приму, отправлю их — и снова Перед тобой огонь зажгу. Ты засмеешься надо мною: — Твой страх — застенчивая ложь! Я правду девичью открою: Горящую не обожжешь… 1964 «Ты вернула мне наивность…» Ты вернула мне наивность. Погляди — над головой Жаворонок сердце вынес В светлый холод ветровой. Расколдованная песня! Вновь я с травами расту, И по нити по отвесной Думы всходят в высоту. Дольним гулом, цветом ранним, Закачавшимся вдали, Сколько раз еще воспрянем С первым маревом земли! Огневое, молодое Звонко выплеснул восток. Как он бьется под ладонью — Жавороночий восторг! За мытарства, за разлуки Навсегда мне суждены Два луча — девичьи руки — Над становищем весны. 1964 |
