«А когда глаза открыл…» А когда глаза открыл, Сердцу показалось — От неисчислимых крыл Небо колыхалось. Я видение не вдруг По небу развеял. Я спросил: Они — на юг? Иль уже — на север? Я спросил: — А где я был От зимы до лета? Но высокий посвист крыл Мне не дал ответа. 1966 «В рабочем гвалте, за столом…» В рабочем гвалте, за столом, В ночном ли поезде гремящем Резонно судят о былом И сдержанно — о настоящем. И скован этот, скован тот Одним условием суровым: Давая мыслям верный ход, Не выдай их поспешным словом. Свободный от былого, ты У настоящего во власти. Пойми ж без лишней суеты, Что время — три единых части: Воспоминание — одна, Другая — жизни плоть и вещность. Отдай же третьей все сполна, Ведь третья — будущее — вечность. 1966 «Строй заснеженных елей кремлевских…» Строй заснеженных елей кремлевских Краснотой оттеняла стена. На привинченных наглухо досках — Имена, имена, имена. И у самой последней скрижали Вдруг как будто споткнулась душа: Эта память во мне не свежа ли? Да, была нестерпимо свежа. Здесь, познав запредельное небо, Ряд былых и недавних утрат Своим именем слишком нелепо Замыкал твой небесный собрат. Стало как-то пронзительно страшно (Нам такие мгновенья даны), Как от урны последней до башни Оглядел я отрезок стены. Незаполненный, ждал он… Теперь нам Ясно все… Только трудно живым Сжиться с мыслью, Что ты — самый первый! — Мог когда-нибудь стать здесь вторым, Что к стене, чуть апрелем прогретой, Вновь приникнет в печали страна И что даже не прах — Лишь портрет твой Поцелует прощально жена. Я порой так отчетливо вижу: Ты проходишь сквозь облачный вал. …А об урне, вмурованной в нишу, До сих пор ничего не слыхал. 1968 «Сенокосный долгий день…»
Сенокосный долгий день, Травяное бездорожье. Здесь копен живая тень Припадает К их подножью. Все в движенье — Все быстрей Ходят косы полукругом. Голос матери моей Мне послышался над лугом. В полдень, Пышущий, как печь, Мать идет Сквозь терн колючий, А над нею — Из-за плеч — Тихо выклубилась туча. Воздух двинулся — и вдруг Луг покрыло Зыбью сизой, Только ласточки вокруг Свищут — Низом, низом, низом. Мать, В томительных лучах Перед тучей Черной, черной Вижу, Как кровоточат Руки, ссаженные терном. Мать, Невидимый поток Горней силою заверчен, — С головы Сорвет платок, А с копен моих — Овершья. Но под шумом дождевым, По колено В душном сене Я стою, как под твоим Ласковым благословеньем. 1968 «В кабине, где душно и глухо…» В кабине, где душно и глухо, Сижу за стеклом взаперти И слышу, Как просит старуха До церкви ее подвезти. Подсела, Вздохнув облегченно (Хоть тут бы ей силы сберечь). Платок Треугольником черным Смиренно лежит Между плеч. В дороге, Ровна и уныла, Доходит беседа ко мне: — А где твой старик? — Схоронила. — А где сыновья? — На войне. — К чему же молиться? — Молчанье. Теперь не вернет их и Бог… Платка треугольник печальный Все так же недвижен и строг. В пути подвезенная старость, Бедой опаленная жизнь В глазах моих Так и осталась Стоять, На клюку опершись. Да, видно, Сегодня не впору (Когда уж ослепла от слез) Для скорбного духа Опору Искать одинокой пришлось. В платочке, Повязанном низко, Бредет, Натыкаясь окрест То вдруг — На звезду обелиска, То в дальней церквушке — На крест. 1968 |
