К осени наметилось: революция сломлена. Всюду стало тише. Будничная деловая жизнь стала входить в свое русло, и в андроновский дом пришел покой. Виктор Иванович скупил у помещиков множество старинной мебели, картин, украсил дом. На хутора были отправлены новые приказчики, и на семейном совете решено было: с весны следующего года снова начать работы по орошению степей, по проведению дорог, работы, оборванные войной и революцией.
Елизавета Васильевна приняла на себя председательство в обществе помощи учащимся, много возилась с учителями, начальницей женской гимназии, благотворительствовала.
Жизнь в доме посерела: будни, будни. Какие теперь тревоги? Тревог не было. Лишь дети порой беспокоили шумом, драками, болезнями. У Сони эту зиму болели зубы — она часто ходила перевязанная, с заячьими ушками на макушке, серьезная, с глазами, полными слез. В дни болезней, когда приходила учительница, Соня капризничала, кричала, бабушки — обе без ума ее любившие — стонали вместе с нею. Реалист Ваня важничал, задавал тон перед братом и сестрой. Вася чаще, чем прежде, вступал с братом в драку: ему досадно было, что Ваню перевели жить в отдельную комнату вниз, а его оставили «с этой несчастной девчонкой» все еще в антресолях.
Бабушки вечерами рассказывали о страшном суде, о святых и грешниках. Дети слушали не мигаючи, Елизавета Васильевна — чуть улыбалась, и ей самой нравились рассказы… Часто говорили о Симе. Говорили вполголоса, с печалью: уже год Сима сидела в тюрьме.
У мужчин — с утра до обеда — контора, дела. После обеда Иван Михайлович и Василий Севастьянович ездили на постройку колокольни, раз в неделю — Иван Михайлович — в думу. Гостей бывало много.
Будни, будни!..
Вечером однажды Иван Михайлович сказал:
— Вчера обсуждали в думе вопрос о школе. У города средств нет, а школа нужна до зарезу. Давайте-ка мы построим! Расход небольшой. Думаю я, думаю: все себе и себе. Надо бы и людям!
Василий Севастьянович забеспокоился (он всегда беспокоился, когда дело шло о деньгах).
— А сколько надо?
— Тысяч за двадцать построить можно хорошую школу.
Василий Севастьянович погладил бороду.
— Что ж, это деньги не пропащие, только пусть наше имя поместят на вывеске: «Школа имени Андроновых и Зеленова». В Саратове один купец построил школу, потом пропился, галахом ходил, а на вывеске все-таки его имя. Вот и мы умрем, а наше имя будет известно.
— Конечно, построить следует, — сказала Елизавета Васильевна.
— Да, да, — поддержал ее Виктор Иванович. — Мы должны насаждать культуру. Вообще, я думаю, наша цель — борьба с пустыней, а наше бескультурье — разве не пустыня?
— Верно, верно! — закричал Василий Севастьянович. — Чего там? Согласны! А расходы невелики. Можно будет по полкопейки на пуд пшеницы надбавить, на ту, что мы отправляем в Германию. А то говорят, что дешево отдаем…
Дни были будто просторней. Опять пришли раздумья. Виктор Иванович словно после болезни оправился и теперь старался наверстать то, что он упустил в эти годы. Он много раздумывал о хозяйстве, читал и опять проверял свои наблюдения, советовался с отцом и тестем. В конце концов он выработал свои «золотые правила хозяйства». Он несколько раз их переписывал, исправлял. Ему показалось: он нашел правильную форму хозяйствования, и в своей потайной маленькой книжечке с золотым обрезом он вписал эту формулу:
«При организации хозяйства тщательно присмотрись к тем работникам, которым поручаешь работу. Твои работники — это солдаты, унтер-офицеры и офицеры в войске. Ты, как командир, должен знать, что кому можно поручить. Если у тебя только рота — знай досконально каждого солдата. Если полк — знай досконально всех унтер-офицеров и офицеров, а солдат тоже знай, но настолько, насколько надо знать действия масс. Что можно поручить этому офицеру? Что этому унтеру? Пусть для тебя работники будут не безликой массой, а каждый в отдельности человек и работник пусть будет известен, со всеми его наклонностями. Чаще испытывай работников, давай им поручения, узнавай, нельзя ли большую пользу извлечь из них. Может быть, в каком-нибудь незаметном Иване таится гениальный хозяйственник, который сразу поставит хозяйство на замечательную высоту. Но, давая поручения, сам не спускай глаз, непрерывно наблюдай, проверяй работу, давай указания, руководи, контролируй. В хозяйстве лови случай, потому что случай играет немаловажную роль. Пользуйся случаем, чтобы расширить свое дело. Что такое, в самом деле, война? Борьба за рынок в Москве, Петербурге, Берлине, Стокгольме, Лондоне. И борись с пустыней. Я должен поставить дело, должен победить. Солдаты и офицеры моей армии — это мои рабочие и приказчики».
Он расспрашивал настойчиво отца и тестя о каждом приказчике в отдельности, кто работает в Бирске, кто в Уфе, в Кукарке. Он вспоминал дедушку. Дедушка смотрел даже, как спят и как едят приказчики. «Не верю я тем, кто много спит и сладко ест, следить за такими людьми надо». Значит, у него тоже были свои золотые правила.
«Труд — залог самоуважения, счастья, здоровья. Отдавай труду все свое время. Ты работодатель, организатор, ты должен быть работником лучше всех, вместе взятых работников, что трудятся на твоих хуторах, в твоих конторах».
«Деньги — очень большая сила. Но смотри на них только как на средство для исполнения твоих высоких целей, но никогда не смотри как на самоцель. И никогда не будь скуп…»
«Ты поденщик общественного блага. Добывая себе, добывай всем».
В начале зимы, едва установился санный путь, замерзла Волга и озера, он сам объехал хутора — Маяньгу, Красную Балку, побывал на заволжской мельнице, ознакомился с постановкой хозяйства, вникал в каждую мелочь. Вернулся освеженный, удовлетворенный, как будто нашел наконец твердый и единственный путь.
Дома Иван Михайлович и Василий Севастьянович работали еще усиленней. Груды телеграмм получались в конторе каждое утро. Все Поволжье снова было захвачено в колесо этой огромной машины «Торговый дом Андроновы и Зеленов».
Василий Севастьянович наконец доводил постройку колокольни до конца. На рождество освящали ее.
На освящение опять съехалось все старообрядчество из ближних сел и деревень, и когда впервые зазвонил староверский колокол, молчавший века, зазвонил по-старинному, по-уставному, как в Керженских и Черемшанских скитах звонят в било, — тысячная толпа, крестясь и плача, опустилась на колени на снег…
…Прошел еще год. Уже была в Москве квартира у молодых Андроновых. Они прожили с осени два месяца, посещая театры, музеи, но это выходило как-то по-студенчески, почему-то не создавало уюта, и обоих тянуло в Цветогорье, домой, к детям и к старикам, к покою.
В этот год цветогорское купечество затеяло построить в городе клуб, и председателем строительного комитета был выбран Виктор Иванович. Он увидел в этом деле какой-то новый шаг к объединению капитала, к борьбе за культуру. Он охотно взялся за дело. Он сам ездил в Москву к известным архитекторам, заказал проект, сам наблюдал за постройкой и не жалел денег. К осени следующего года в центре города выросло великолепное серое здание с колоннами, с зеркальными окнами.
На зимнего Николу — на купеческий поволжский праздник — было назначено торжество открытия. Виктор Иванович волновался, как перед экзаменом. Он понимал: на торжестве ему будет первая песня и, может быть, первый удар. Он занимался по вечерам у себя в кабинете, что-то писал, говорил вслух. И, зараженные его тревогой, все в доме волновались, как-то приутихли.
На торжество были приглашены представители купечества Саратова, Хвалынска, Балакова.
Днем был молебен — освящение нового здания, торжество официальное. Народа было немного — мало кому хотелось слушать попов господствующей церкви. Когда пропели многолетие, полицмейстер Пружков долго жал руку Виктора Ивановича, смотрел ему в глаза заискивающе:
— Честь имею поздравить!
Главное торжество было назначено на вечер… За час до назначенного времени Виктор Иванович поехал из дома в клуб. Ему было не по себе, он не мог сидеть дома. Что-то внутри холодело, дрожало.
