Волков наклонился к седоголовому старику, пальцем показал на Виктора Ивановича, пробасил льстиво:

— Вот он, надежа-то наша!

Старик закивал головой:

— Уж по обличью догадался. Как же, как же, знамо — надежа наша.

Церемонно кланяясь и уступая дорогу друг другу, обильно рассыпая слова, политые лестью, они прошли в залу. Здесь их встретили женщины — три хозяйки: парадно одетые, большие.

— Гости дорогие, милости просим!

И Василий Севастьянович шариком прикатился откуда-то из дальних комнат.

— Ба, дорогого народу-то сколько! Бог милости шлет.

Справились о здравии, о детушках, о делах. Дружно повздыхали все:

— События-то, события-то какие!

— Да, уж и не говорите. Отворотись да плюнь.

— Пропала Расея!

— Пропасть-то, положим, не пропала, а трудно ей. Это что и говорить: трудно.

— А ведь мы к тебе больше пришли, Виктор Иванович!

— Что ж, я очень рад, пожалуйте ко мне, чтоб удобнее было толковать.

Виктор Иванович провел всех в кабинет. Поп Ларивон, помолившись на Спас Ярое Око, заговорил неторопливо, бубукающим баском:

— К тебе с докукой, Виктор Иванович! Порадей миру.

Виктор Иванович поклонился:

— Миру всегда готов радеть.

— Вот отец-то… — Поп показал на незнакомого старика. — Это Евтихий Степанович из Нижнего. Ездит, стало быть, по всему нашему миру, путный народ собирает, чтоб к министру новому ходателями пошли. Про тебя везде говор. Ну, вот и решили мы просить.

— Уж ты, сынок, не откажись, — поклонился, вставая, Евтихий Степанович, — добрая молва про тебя идет. Нам только таких и надо теперь.

Виктор Иванович — точно его варом обдало — вспыхнул и, чтобы скрыть смущение, наклонил голову.

— Ты сможешь и поговорить, как надо, и ты известный человек — не какой-нибудь с пылу с жару.

Тут и Волков — огромный, горластый — загудел:

— Да, да, Витюша! Ты уж будь другом, не откажи! Когда все наши туда соберутся да понапрут на правителей, так правителям придется покряхтеть.

— Пора освободить нашу веру из-под немецкого сапога.

Бубнили все пятеро, голосами почтительными и вместе настойчивыми:

— Не откажи!

А Иван Михайлович самодовольно гладил бороду, смотрел на всех, посмеиваясь.

— О чем же будем просить? — проговорил наконец Виктор Иванович изменившимся голосом.

— Перво-наперво просить надо свободу веры, — прогудел поп.

— А я полагаю, и еще дело поважнее надо просить, — блеснув глазами, сказал Евтихий Степанович. — Надо просить, что все просят: конституцию.

Волков энергично махнул рукой, будто отрубил:

— Верно! Хоша я и не слыхал ничего хорошего про эту конституцию, но раз всем ее желательно, то и нам желательно. Намедни я был в земской управе, с Митрь Степановичем поговорил. «Без конституции, говорит, не обойтись. Только тогда и начнется жизнь».

— Сперва в Москве соберутся все, а потом уж в Петербург пойдут, — сказал Евтихий Степанович. — Большой силой пойдут. От всех городов уже есть. Только вот от вас…

Когда они ушли — после обильного ужина, — Виктор Иванович оделся потеплее и вышел на террасу. Пронзительный ветер дул из-за Волги. Кругом все белело во тьме. Волга шумела глухо, и слышался шорох молодых льдин. Виктор Иванович долго шагал из конца в конец террасы. Этот заиск, эти льстивые слова, что слышал он весь вечер, и, главное, этот выбор его депутатом, — горячей дрожью пронизало его. «Все политические деятели, даже самые большие, начинают вот так же, с маленького».

Все следующие дни он ездил по купцам-староверам, ездил вместе с попом Ларивоном, собирали подписи. И когда караковый андроновский рысак останавливался перед чьим-либо домом, в дому начиналась беготня и хозяева выплывали на крыльцо встретить столь почетного гостя.

На вокзале провожали Виктора Ивановича десятков пять — все тузы города. Ковровые и лакированные сани запрудили всю площадь перед вокзалом. Виктора Ивановича окружили плотной стеной, руки к нему тянулись со всех сторон. Волков — головой выше всех — гудел на всю платформу открыто:

— Гляди там, как лучше. Чтоб без дураков теперь! Довольно! Потерпели — и будет… Вот и от земства вчера из Саратова тоже делегаты поехали. Вы не одни теперь требуете. Все требуют…

А жандарм в белых нитяных перчатках стоял поодаль, тоскливо смотрел на шумевшую толпу.

Взволнованный проводами, Виктор Иванович долго стоял у окна в коридоре вагона. Мимо проносился лес, большая дорога, мужики и лошади на дороге, Родивонычев сад, тот самый сад, который, как ему казалось в детстве, лежит за горами, за долами, потом показалось село вдали, за селом — бесконечная пустая равнина, белая как мел, а на равнине — гора Видим, похожая на голубую шапку.

В соседнем купе, откуда густо тянуло табаком, два голоса разговаривали: один — грубо, хрипло, отрывисто, другой — почтительно, тенорком.

Грубый голос сказал:

— Я уверен, эта толпа недаром на вокзале была. Затеяли что-нибудь, подлецы!

— Совершенно верно. Я такого же мнения.

— Самые наши толстосумы, а смотрите: готовы революцию сделать. Я нюхом чую, чем здесь пахнет.

— Надо полагать.

— Ну что ж, пускай! Пускай делают! Придет момент — галахи разные пощупают их сундучки-то! Дураки, не понимают, что революция, если она случится, их тоже не погладит по головке, как и нас.

Виктор Иванович насторожился, прошел мимо открытой двери. В купе сидели уездный исправник Голоруков и молодой следователь в черной шинели с золотыми пуговицами. Исправник и следователь взглянули на Андронова, замолчали. Виктор Иванович вернулся. Дверь в купе уже была закрыта. Вся равнина за окном стала синей. Лишь гора Видим пылала пожаром.

— А вот мы посмотрим, — с задором, с угрозой вслух сказал Виктор Иванович, обращаясь к запертой двери купе, — посмотрим, кого погладят, а кого не погладят!

Около полуночи он пересел на узловой станции в скорый поезд Москва — Саратов. Постели были разложены, но пассажиры еще не заходили в купе, толпились в коридоре, говорили негромко — двое в форменных черных сюртуках, седоголовый полковник с красными лампасами, две дамы в серых одинаковых платьях.

Виктор Иванович позвал проводника, заставил его устроить постель. В купе никого не было.

— Что за собрание в коридоре?

Проводник почтительно засмеялся.

— Про Саратов все толкуют. Беда!

— А что случилось?

— Делегаты земские вчера уезжали. Ну, провожала их толпа, господа дворяне, чиновники, земцы и, конечно, рабочие и студенты были, и, конечно, запели «Марсельезу»…

— Даже «Марсельезу» пели?

— Так точно. И кричали еще: «Долой войну!»

Проводник еще что-то сказал, ушел, и по его почтительной спине было видно: он доволен. Виктор Иванович покачал головой, усмехнулся, тоже чем-то довольный.

В Москве, на Рогожском кладбище, он впервые увидел староверов, собравшихся со всех концов России. Их было человек пятьдесят. Пожилые, седобородые, все как на подбор крупные, в староверческих кафтанах, они казались непреоборимыми столпами. Служили молебен — в зимней церкви перед запечатанными алтарями. Потемневшие от времени сургучные печати зияли по-прежнему, точно раны на теле. К ним невольно тянулись глаза. Виктор Иванович вспомнил все до мелочей: когда-то, в дни студенчества, он приходил сюда с отцом — так же тогда зияли печати на дверях. Он вспомнил свое негодование, и вздохи отца, и слова дьякона Ивана Власова: «Эти печати не просто печати. Это знаки величайшего насилия над совестью…»

Он чуть пригнулся напряженно — готов был пойти на упорную борьбу.

Служил молебен тот же отец Иван Власов — ныне священник. Он возмужал, обородел, но в голосе и в глазах у него были все та же бодрость, и упорство, и вера.

Из церкви все вышли сдержанно — взволнованные, упорные, строгие. Виктор Иванович — внешне почтительный, потому что он был самый молодой, — дрожал от неистовой силы. Что такое? Их, коренных русских, так угнетают? Заставляют молиться перед запечатанными алтарями. А-а? Сама мощь — вот здесь, эти пятьдесят: Волга, Урал, Сибирь, Кубань — половина русских капиталов в их руках, а они вот молятся перед запечатанными алтарями, как нищие. Он выпрямился. Он готов был в эти минуты пойти на все, вплоть до… до смерти.