Убрали стулья. Семиклассник Вехов захлопал в ладоши и закричал:

— Мсье, ангаже во дам!

Музыка заиграла вальс.

Пары закружились. О, если бы уменье и силы — подойти и попросить ее:

— Пожалуйста, можно вас на тур вальса?

Дерюшетта подождала, не пригласит ли ее кто. Витька видел, какими ожидающими глазами она смотрела на каждого кавалера, подходившего к гимназисткам. И ревность колола его сердце. Но не дождалась Дерюшетта, пошла танцевать с подругой. Витька задыхался от восторга. Он поместился в уголке, под часами, и смотрел оттуда не мигая.

Потом падекатр. И вот Витька с ужасом увидел: к Дерюшетте подошел шестиклассник Сафронов и пригласил ее… Она, счастливо улыбаясь, взяла его под руку. Они пошли. Сафронов в танце обнимал Дерюшетту. Свет померк. Угрюмо и зло смотрел Витька на них. Это была измена. Да! Сафронов довел Дерюшетту до места, посадил и, наклонившись, что-то говорил ей. И оба смеялись. Витьке стало душно. А, ты так?.. Все в нем заклокотало. Он готов был подойти к ним и дать Сафронову по уху. Он почуял, как под мундиром у него заходили мускулы. Но подлетел пятиклассник Гаврилов — Витька его считал дурачком — сказал что-то Дерюшетте, и они вдвоем понеслись в танце. А Сафронов, недолго думая, подхватил Дерюшеттину подругу.

«Так вот она какая, Дерюшетта?!»

Витька вспомнил Краснова: «Пойдем выпьем».

Он поспешно, невежливо толкая дам, мужчин, девиц, протолкался к выходу, долго ходил — почти бегал — по коридорам, отыскивая Краснова.

— Ты говорил, выпить можно. Давай!

— Нас не пускают, черти! Пятиклассникам, говорят, не давать.

— Как же? Я выпить хочу. Пожалуйста, Ванька, достань!

— Откуда же я достану?

— Я вот… десять рублей… Вот на, скажи, чтобы дали.

— Да ты что, сбесился? Идем лучше покурим.

— Покурим?

Витька момент подумал. Курить — грех страшнее в тысячу раз. Отец иногда выпивал, но курить — никогда. «Губы оторву, если закуришь».

— Идем!

Реалисты курили в уборной. Витька взял папиросу, весь будто пьяный от возбуждения. Дерюшетта! Дерюшетта! Зажег. Первая папироса в жизни. Он затянулся раз, другой…

— Ты через нос пускай.

Краснов показал, как пускать. Витька закашлялся. Все в нем вихрилось. Сердце ходило ходуном. Он рванул папиросу, бросил, растоптал.

— Давай еще!..

А Краснов рассуждающе:

— Ты зря папиросы не порть, они денег стоят.

Витька вынул кошелек и дал Краснову золотой.

— Купи на все!

Краснов захохотал.

— Дурак ты, Витька!

Чтобы достать кошелек, Витька расстегнул нижнюю пуговицу мундира. И не застегнул теперь. Стоял, курил, высоко задрав голову. А руки — обе — в карманах брюк. На него смотрели, смеялись.

— Что ты шикуешь? Смотри, Барабан придет.

— К черту Барабана! Я сам пойду к Барабану.

И так, с папиросой в зубах, руки в карманах, пошел Витька из уборной коридором… Он видел испуганные лица реалистов, Краснов дергал его за рукав:

— Что ты, дурак! Брось!..

Это только подбадривало Витьку. Он шел, пуская клубы дыма, широко и медленно шагал, руки в карманах. Мелькнули бородатые лица, и в них — удивление, почти ужас. Хорошо!.. Уже зал вот-вот, звуки музыки слышались. Витька видел: шепчутся кругом, ужасаясь. Хорошо!..

И вдруг — Барабан.

— Это что? Андронов! Это что?

И выхватил папиросу из Витькина рта и поспешно спрятал ее в рукав… И подхватил Витьку под руку, поспешно повел по коридору, зашипел прямо в ухо:

— Срамите училище, мальчишка!.. Завтра же вас исключат. А теперь — марш домой! Вон!

Сам провел до раздевальной, подождал, пока Витька надевал шинель, калоши.

«Ударить?»

Витька шел по темным, пустым улицам и горько плакал. И не закрывал лица. Дерюшетта! Дерюшетта! Не страшна была Барабанова угроза, страшна Дерюшеттина измена.

Прошел до Волги, на бульвар, что как раз на яру. Внизу, недалеко от берега, чернела полынья.

«Утопиться?»

Витька спустился на лед.

Полынья была черная, и теперь, когда Витька стал подходить к ней, показалась большой. Лед кругом, снег кругом — бледные во тьме и мертвые, а черная полынья оживала и оживала с каждым Витькиным шагом. Чуялось, там бурлит, идет непобедимая сила. И легкий шум был слышен у закрайков: вода тонкими зубами грызла лед, и лед похрустывал.

«Жильян утонул в море, я утону в Волге».

Завтра его будут искать. Где? Нет. Пропал. Подо льдом он — мертвый — поплывет мимо Змеевых гор, мимо Баронска, Саратова, Камышина, Царицына… в Каспий. Он представил карту над своим столом, Волга — граница пустыни… Отец будет плакать, мать будет плакать, будут искать и не найдут. Жильяна не нашли же в море… «Только чайки с тоскливыми криками носились над тем местом, где в волнах скрылась Жильянова голова». А здесь — тьма и чаек нет, никого нет, никто не узнает…

А если труп найдут? Тогда все училище пойдет за гробом. И, может быть, изменница Дерюшетта. На кресте сделают надпись: «Виктор Андронов, ученик пятого класса реального училища 15 лет от роду».

Пятнадцать?

Витька удивился.

Только пятнадцать? Жильяну, когда утопился, было тридцать. Витька остановился удивленный. Что-то не так! Но сказал вслух:

— Ну, все равно!

Он обошел полынью, выбирая место, откуда бы броситься. «Только пятнадцать лет!» Теперь вода говорила громче, шла черная, как чернила, и лед под Витькиными ногами дрожал, словно палуба парохода. Не больше двух сажен осталось белой полосы — снега и льда — до черного закрайка. Лед дрожал сильнее. Витька оглянулся и увидел: его калоши оставляли черные следы, — уже вода выступает здесь на лед. Эти черные пятна вдруг испугали. Он сделал еще шаг, два. Нет, нет, страшно! Уйти? Он повернулся и провалился по колено; острый холод схватил его за ноги. Витька оперся руками в лед, чтобы вытащить ноги. Лед затрещал и опустился. Черная, страшная вода зашумела, захохотала, кинулась на Витьку. Кто-то в глубине рвал Витьку за ноги, за полы шинели, тянул под лед; все под его руками ползло, трещало, стало ломким. Витька закричал, не сознавая крика:

— А-а-а!..

И судорожно задергал ногами, как пловец, уцепился за край льда. Теперь вода заливала плечи, тянула вниз, жадно трепала шинель. Все тело загорелось, как обожженное. Витька судорожно цеплялся за лед, а вода тащила его вниз, рвала…

— А-а-а!..

Кругом было пусто. Отчаянным усилием он поднялся на лед по пояс, навалился на него грудью. И лед опять медленно стал опускаться. Витька продвинулся на него дальше, вода опять хлынула, все кругом задвигалось, затрещало. За что ни возьмешься, все стремительно плывет. Витька замахал руками, бился изо всех сил. Вот закраек, опять поднялся на него, судорожно расстегивая пуговицы шинели… Хотел расстегнуть крючок у ворота, не успел: опустился, поплыл.

— А-а-а!..

Это был третий крик, и никто его не услышал. Витька опять замахал руками — теперь труднее: тысячи чьих-то рук тащили вниз… Вот закраек, Витька навалился, ужом полез на лед, бултыхая ногами. Вот весь на льду, и ноги; лед трещит. Ужом, опираясь коленями и локтями, пополз он от этой полыньи. Шинель путала, тяжелая как броня. На льду уже снег. Витька хотел подняться, но снова провалился по колено. Лед кругом угрожающе, злобно затрещал. Тогда Витька, как зверь, лег на живот и пополз.

Он не помнил, как добрался до берега, как бегом бежал по пустым, темным улицам и заледенелые полы шинели звенели.

Дома давно спали, встала только Катя-кухарка, открыла дверь, ахнула, увидев Витьку в ледяной одежде. Но Витька схватил ее за руку:

— Молчи! Вот неси, суши. Чтоб мама, папа не видели. Слышишь?

Это был прежний Витька — вспыльчивый и властный: захочет чего, ему вынь-положь. Катя зашептала:

— Да где же это ты? Да, господи, да ведь это же ты простудишься! Да ведь этак умрешь! Ой, калош-то нет! Тебя бы спиртом смазать.

Вдруг он вспомнил: на «иордани» искупаются и — пьют водку.

— Дай мне водки. Выпью — пройдет!

Они стали как заговорщики. Витька в кухне снял шинель, ботинки, блузу.