— Приготовил уроки?

— Приготовил.

— То-то, смотри, брат! Уроки прежде всего.

— Папа, я всегда уроки готовлю.

— Ну, да ты молодец у меня! А все же мне надобно знать.

И уходил успокоенный. А Витька опять за «Робинзона».

Но долгий вечер, долгий. И глаза слипаются. Тогда — книгу в сторону. Хорошо забиться на широкий кожаный диван, сидеть тихо-тихо, думать. Что же это — пустыня? Степь, пески. Пустыня за Волгой — остров необитаемый. Вот бы одному уйти туда, пасти коз, сеять хлеб.

А зимой как?

— Ты где, сынок?

Витька вскакивал:

— Я здесь, папа!

— Лежишь? Не надо бы лежать. Кто много лежит, портится. Лежать только ночью надо, в постели. Ты что читал? «Робинзона»?

— Я, папа, тоже буду Робинзоном.

— Что ж, будешь коз пасти и горшки мастерить?

— Все буду.

— Чудак! Не надо искать того, что нашли люди. А твоих коз будут пасти работники. У тебя другая дорога. Ты как? Воюй. У нас, браток, дела в тысячу раз больше Робинзоновых. В гору лезем. Стучит машина. А ты… Робинзон. Эх, ты! Глупыш еще ты!

И вздохнул. И взял Витьку широкими теплыми ладонями за щеки, покачал Витькину голову из стороны в сторону.

— Папа, а какие дела?

Отец опустил руки, перестал улыбаться.

— Большие, брат, дела. Такие дела, куда там Робинзонам!.. Вырастай поскорее да учись лучше. Дела большие ждут…

— Нет, ты скажи: какие?

— После узнаешь! Сейчас ты маленький, не поймешь.

— Папа! Я пойму, скажи. Воевать? С пустыней?

Отец посмотрел пристально на Витьку, подумал.

— Кто говорил тебе про пустыню?

— Дедушка.

— Ну да, с пустыней. И вообще…

Отец замолчал, задумался. И Витька молчал. Как же это будет? Интереснее Робинзона или нет?

Эту зиму в тишине, в просторах, в полутемных комнатах он часто вспоминал пустыню, поездку с дедом, мглу, необъятные просторы, думал.

Вот и дед говорил: воюй! И отец говорит: воюй!

Это интересно — воевать. Но как?

— Нет, Робинзон лучше!

Много раз в эту зиму отец уезжал на хутора. Храпон выводил из каретника просторную кибитку, обшитую войлоком и кожей, с кожаным запоном, в кибитку клали ларцы с провизией, с бутылками и посудой, а главное, что особенно волновало Витьку, клали два ружья: одно двуствольное — это для отца, другое одноствольное — для Храпона. Если ружья тут, значит, действительно воевать.

Отец весь, с головой, закутывался в волчий тулуп, становился как столб лохматый. И Храпон закутывался… Прощались торжественно и шли к кибитке. А там, закутанный в овчину, стоял высокий человек с ружьем, туго подпоясанный ремнем, а на ремне — револьвер. Лицо у человека большое, красное, побитое оспой. Это стражник Веденей. Он садится вместе с отцом в кибитку. Мать кудахтала:

— Гляди, Иван Михайлович, как бы метелюга не застала. Не ездий на ночь глядя.

— Знаю. Прощай! — крепким, не таким, как в комнатах, голосом отвечал отец.

И Витька замечал: как выйдет отец во двор, он говорит по-другому и уже не улыбается.

И поедет шагом кибитка из ворот, а на крыльце стоят все — и мать, и Витька, и Катя-кухарка, Митревна, горничная Груша, Фимка и странницы, что уже с утра толкутся в маминой комнате.

И пойдут дни — полным-полны тревоги; кудахчет мать, кудахчут Катя, Митревна, Фимка:

— Ой, не попали бы в метелюгу!

А странницы этакими всезнающими голосами:

— Ничего, бог упасет!

— Аль на разбойников не наткнулись бы. Вот в третьем годе убили Матвея Семеновича. На самой, можно сказать, на дороге.

— А Веденей-то на что?

— Бог попустит, и Веденей не спасет.

И томление во всем доме, тишь, тоска. Витька теперь совсем один… только книги. Пошел бы на каток, на улицу, позвал бы товарищей к себе, Ваньку Краснова, например, — нельзя, дедушкина годовщина не вышла. И кажется тогда ему: отец воюет там с пустыней, стреляет в нее из ружья, и Храпон стреляет, и Веденей… Хорошо!

А приедет отец — в доме разом кавардак.

Это бывало всегда перед вечером. Прибежит Гришка, помощник кучерской, и где-то там, на кухне, внизу, крикнет:

— Приехали!

И, как эхо, пронесется по всему дому:

— Приехали!

И разом крик, беготня — и радостная и этакая испуганная. Все уже знают, кто приехал. Витька выскакивал на двор раздетый, с головой непокрытой. Гришка зажег фонарь, толчется возле темной кибитки. На крыше кибитки — снег. Тулуп у Храпона в снегу. На лошадях снег, и пар от них валит. Они устало пофыркивают, вздыхают. Из кибитки уже вылез Веденей — стоит огромный, кланяется. А там из тьмы… лезет кто-то черный, большой. Вот кашлянул.

— Папа!

Витька бросается навстречу. Но из тьмы сердитый голос:

— Раздетый! Да ты что это? Прочь домой! Оденься!

Тут и мать, и все наскакивают на Витьку:

— Зачем выскочил раздетый? Беги оденься!

Витька бежит, наскоро надевает шапку, пальто — и опять во двор. Отец треплет его за щеку, холодной мокрой бородой холодит его лицо… Идет, большой такой, в дом. И за ним все. А Витька нетерпеливо спрашивает Веденея и Храпона:

— Стреляли? Воевали?

— Как же-с! Стреляли обязательно…

Ух, интересно!..

Катя на крыльце, зовет:

— Веденей, Храпон, ужинать идите!

Витька мечется между горницей и кухней. И к отцу интересно, и к Веденею. Но с отцом толпой народ, не продерешься… А Веденей с Храпоном жадно хлебают щи большими ложками, широченно раскрывая рты; у обоих лица красные от мороза и ветра и глаза красные.

— Кэ-эк он на нас наскочит! Храпон кричит: «Вон он, держи!» Я ему вдогонку — бац! Храпон чуть удержал лошадей…

— Ну да, тряхнули нас…

— А попал?

— Кто же знает? Должно, попал. Ну, только лошади нас унесли.

— А кто же это был? Разбойник?

— Волк степовый. Рыжий такой.

Витька — в горницы. У отца и лицо и глаза тоже красные. Он уже разделся, в ситцевой рубахе и в полукафтанье, глядит, как мать вытаскивает из ларца свертки… Это — масло заволжское, с заволжских трав душистых. И еще отец тащит лестовки пестрые, полотенце, расшитое узорами, гарусные пояски: это подарок матери Серафимы из скита Иргизского…

— Ну, наследник, как твои дела?

— Мои ничего, а ты воевал, папа?

— Воевал, сынок! Приказчика Турлакова в три шеи выгнал… Запил, подлец! Приезжаю, а он как стелька…

Витька видит, не ему, а взрослым, другим, говорит отец:

— Так я его!..

Витька не утерпел:

— Ты стрелял?

Отец улыбнулся:

— Ну, до этого не дошло!

— А Храпон говорит: вы стреляли.

— Так то в волка!

— Неужели и волков видали? — ужаснулась мать.

— Попался какой-то сумасшедший.

На другой день с утра топили баню. Отец ходил туда с четвертной бутылью брусничного острого кваса и двумя березовыми вениками. Храпон надевал голицы и парил Ивана Михайловича до изнеможения. Одним веником парил, другой веник, на очереди, в кипятке лежал.

Иван Михайлович по-звериному выл, подставляя бока под огневые прутья, и, пока Храпон переменял веники, пил квас… Он возвращался из бани мясисто-красный, утомленный, с ленивыми глазами. И улыбался.

— Всю простуду выгнал.

Потом и день и два отец ходил ласковый, отдыхал. С ним можно было долго разговаривать.

— И-и, брат, просторы какие! Конца-краю нет, все белым-бело. И дороги иной раз нет — так от хутора до хутора на глаз и едешь. Все занесено… Снега в этом году очень хороши. Так хороши, что сказать невозможно! В одном селе чуть на крышу избы не заехали: сплошь занесло. И старики говорят: давно таких снегов не было.

Витька представляет: едет тройка, и вдруг на крыше…

— Папа, и я с тобой в другой раз поеду.

— Подожди, сынок, твое время придет. Весь твой путь туда, наездишься еще…

Вот так — на тройке, закутанным — скакать с ружьем по бескрайним степям… Хорошо!.. Пожалуй, лучше Робинзона!

В конце весны, после экзаменов, отец увез Витьку на хутор за Маяньгу, что на Иргизе. К хутору долго плыли на лодке. Витька уже бывал здесь. Уже помнит. Там мельница — на речонке, что течет из озера в Иргиз. Озеро большое, все заросло по берегам тальником и осокорями. В воде у берега — осока, чакан и кувшинки. Вода тиха, как зеркало. Среди буйных трав по берегу к озеру тропинка, а там, в осоке, — лодка, привязанная к колу. Впрыгнуть — и на простор с удочками, куда-нибудь к тальнику… О, какая тишь! Вон там, под другим берегом, — дикие утки. Прячутся… Вот поднялись, тяжело полетели.