— Так и тебе плохо?

— Куда плохо, ваше сиятельство. Житья нет. Бывало, я всему голова, а теперь рта не разинь, и не только мне, всем старикам плохо.

— А я думал, вы теперь сами помещики.

— Что зря баить, ваше сиятельство? Какие помещики? Живем — у бога смерти просим. Что же, скоро ли сменка-то?

Граф помолчал, подумал.

— Сам, старик, жду. Надо бы вернуться всему, но думаю, что не скоро. Вот слышь, как орут ваши ребята? Разве теперь введешь их в оглобли.

Пахом завздыхал, забормотал.

— И девки-то, девки теперь хуже парней стали. Последние времена.

— Ну, насчет последних времен ты, пожалуй, и не прав, а что для нас с тобой последние — это будет правильно.

Старики помолчали, послушали.

— Значит, и ждать нечего?

— Ну, как нечего? Ждать надо. Да дождемся ли?

— Решилась Расея.

Теперь Пахом стоял возле графа, уже не кланялся, всматривался пристально в него.

— Решилась Расея, — повторил он ожесточенно.

— Тебе-то что? Ты же в своей избе живешь?

— Да что толку в избе-то? — сердито сказал Пахом. — В своей избе не хозяин я стал. Мало от сыновьев обиду терплю. Внук Микишка и тот позавчера говорит: «Дурак ты, дедушка». Это как? А разговор-то ведь из-за вашего сиятельства вышел.

— Как из-за меня?

— Говорю им: при графе хорошо жилось — и леску тебе на избу когда дадут, и ренда небольшая была. Считать стал — выходит верно, меньше платили всего. Вот, говорю, как хорошо при господах-то было. А они меня дураком… Попомнить бы надо ему, ваше сиятельство.

— Что попомнить?

— Когда сменка-то будет, хоть бы попороть его тогда.

— Ты думаешь, помогло бы?

— Знамо, помогло. Острастка была бы.

— Нет, Пахом, я думаю, не поможет. Новый народ пошел. Похлещи его — он хуже будет.

Пахом пробормотал что-то неясное: должно быть, не соглашался. Как это не поможет? Помогло бы.

Оба стояли, недовольные друг другом, несогласные.

— Горько жить, ваше сиятельство. Бывало, за речкой и огни-то и музыка. А ныне — сокомольцы эти — дерева ломают, в бога не веруют. Беда ведь.

— Э, что там говорить!

Оба стояли старые и сгорбленные. А по улице толпой шли парни и девки. Под резкий визг гармоники орали песню, и чуялось: прет на стариков тяжелая сила.

У мельницы, на речке, мальчишки — целая полдюжина — ловили рыбу.

Вытащил Кузька окунька — этак дернул лесу, — окунек ласточкой взвился вверх, на самый яр, Кузька за ним, глядь, а на самом яру стоят две этакие нескладные фигуры — длинные, тощие мальчуганы, оба босиком, ноги тонкие, ступни как лемеха. Так удивился Кузька — об окуньке забыл. А тот, что постарше, ястребом на окунька.

— Эге-ге, рыба-то какая, — закричал он.

Нескладной рукой поднял окунька. Оглянулись все мальчишки, глаза вытаращили и так, может быть, минуту целую молча глядели на чужих. А те между собой схватились. Тот, что поменьше, кричит:

— Жак, дай мне. Я желаю рассмотреть.

— Отойди, это будет моя рыба.

— Вовсе не твоя. Это рыба вон того мальчика.

— Он мне подарит. Правда, мальчик, ты мне подаришь ее?

Кузька нахмурился. Хотелось ему вырвать окуня. Но сказал басом:

— Возьми.

— А ты знаешь, кто я?

— Как не знать? Ты — графов внук.

— Я не только внук, я сам граф. А это мой брат.

Кузька ничего не сказал.

— Мальчик, ты хочешь со мной водиться?

— Как?

— Ну, что я у тебя попрошу, ты мне дашь?

Кузька подумал.

— Ежели ты у меня лошадь попросишь?

— А разве у тебя есть лошадь?

— А ежели была бы?

— Чудак. Я у тебя ничего не попрошу. Я сам могу тебе дать. Давай дружиться.

— Давай.

Другие мальчики с завистью слушали, как Кузька бойко с графьями.

Жак попросил Кузьку:

— Дай, я половлю.

Кузька охотно:

— На! — и протянул ему удилище.

Стал Жак червяка насаживать и не может.

— Насади мне.

Ребята засмеялись.

Петька даже свистнул: хоть оно и граф, а червя насадить не может… Шабаш. Кузька насадил. Жак взмахнул удилищем.

Поглядели ребята, как неуклюже граф леску закидывает, — грохнули хохотом.

— Ну, вы, мужланы, — крикнул Жак, — я еще получше вас умею.

Ребята притихли. Может быть, правда умеет? Да и боязно, как бы не попало за графа. Жан подошел к Петьке.

— Дай мне половить.

Петьке неохота отдавать. Но дал.

— Немного ты, а потом опять я. Ладно?

И все опять цепочкой вдоль речки на самом берегу, только Петька с Кузькой позади. У Жака дрогнул поплавок. Жак испуганно дернул. Пустой крючок высоко хлестнул воздух.

— Разве так можно? — задосадовал Кузька. — Сперва дай, чтобы заглотнула, а потом тащи.

— Не учи, — сердито сказал Жак. И опять забросил лесу.

Опять чуть шевельнулся поплавок, Жак дернул. Кузька не решился возмутиться вслух. Только отошел в сторону и, вздохнув, лег на траву.

А когда Жак еще дернул не вовремя, Кузька не утерпел.

— Эх, не умеешь ты.

— Молчи.

— Чего молчать? Видишь, как другие ловят. Не успевают закидывать. А ты не могешь.

— Ну, не твое дело.

— Удочка-то моя.

— А твоя, так бери.

Жак бросил сердито удочку в воду. Кузька оторопел.

— Ты это что же?

— А ничего. Хочу — и бросил. Жан, бросай и ты.

Жан бросил.

Петька и Кузька переглянулись.

— Ты зачем?

Петька крикнул, свирепо глядя Жаку в лицо:

— У, глиста!

— Кто? Я глиста? Ах, ты…

Жак развернулся и трахнул Петьку по плечу.

— Ты драться? На тебе!

— Жан, бей их!

— Ну-ну!

Жан махнул неуклюже руками, но ребятишки уже насели. Жан бросился бежать. Кузька и еще другой мальчишка с рыжими волосами лупили Жака. Тот закрывал голову длинными неуклюжими руками и корчился. Жан ждал на пригорке, когда отпустят брата.

Пастух Савелий издали с пригорка крикнул:

— Эй, дьяволята, что вы делаете?

Ребята отступили. Жак побежал на пригорок. Ребята улюлюкали.

— Эй, лягавый. Глиста!

— Подождите, попадет вам, — погрозил Жак.

— Смотри, свои бока береги!

Братья пошли к селу.

— Это свинство, — возмущался Жак, — это неблагородно. Я маме скажу. Ты должен был меня защищать. А ты удрал.

— А зачем ты связался? Ты бросил удочку. И мне велел. Я тоже маме скажу.

Перед вечером ребятишки потащили на куканах измученных рыбок домой. А вечером все село знало: Петька с Кузькой поколотили молодых графов.

— Вон он, сыч-то сидит. Пойти покалякать с ним. В богачестве-то был, к нему, бывало, не подступисси. А ныне вроде нашего дедушки Максима — сидит и носом рыбку клюет.

Неверной, пьяной походкой Алешка пошел к графу, — слыхать было, как везли дырявые сапоги по дороге и голос потом:

— Ваша сиятельства, доброго здоровья. Сидишь?

Граф ничего не ответил.

— Сидишь, говорю? Чего молчишь-то? Ну, сиди, молчи, молчи, как дерьмо на дороге. Молчи. Такое твое дело, что молчать теперь надо. Ущемил господь хвост гадюке.

Граф поднялся и молча пошел в калитку.

— Стой! Зачем уходишь, ежели я с тобой говорить желаю? Слышь? А-а.

Алешка принялся поливать ужасной бранью графские окна. Из конца в конец села слыхать было, как ругается мужик. Но никто не пришел, чтобы его отвести. Отворилась калитка, кто-то белый с вилами в руке вышел, подошел к Алешке и ударил его кулаком по шее. Алешка упал и примирительно забормотал из пыли:

— Да, Филипп Карпыч, да что ты, господь с тобой? Зачем нам ссориться? Али ты в лакеи к этому самому графу нанялся?

Филипп ударил Алешку еще раз и сказал:

— Не уйдешь, стервец, вилами спорю. Слышишь?

В Ильин день был престольный праздник и ярмарка. К празднику готовились целую неделю. В каждом дворе варили бражку, гнали самогон. Бабы бегали одна к другой.

— Лукерья, освободился, что ли, у тебя паратик-то? Дала бы мне. А то затируха готова, время в парат класть.

— Подожди, счас свою догоню.