— А-а, и у тебя взяли? — обрадовался граф. — Да как же это? Ну-ка, расскажи.

Уже вечером, после долгого чая и разговоров, тоже очень долгих, за, самое село провожал полем Филипп графа. Рядом шел, как равный с равным. И говорили оба по-стариковски. Когда шли по Тернову, бабы выбегали из изб к калиткам, в окнах мелькали мужичьи бородатые лица, все смотрели на графа молча, большими глазами. И когда граф проходил, шептали удивленно:

— Вот болтали, что всех графьев изничтожили. А он вот он. Бери его хоть голыми руками.

— А-а, дела-то! Живой, как есть живой.

В эту ночь до света до самого не могли заснуть Груша с Филиппом. Все припомнили — и доброе и плохое.

— Ой, мужик, как жить-то будем? Это тебе не дохтор, который в прошлом годе у Савоськиных жил.

— Ну, будет болтать-то. Ежели сам пришел, бояться нечего. Надо быть, за эти годы много перевидал, коли к нам переезжает жить. А видала, какой простой-то стал? Руку мне первый. «Здравствуй, Филипп…» Это как? Не бойся ничего.

И в самом деле — напрасно боялась Груша. Дня через три, уже к вечеру, приехал со станции тощий воз с графскими пожитками. На возу, на коричневом обитом кожей сундуке, сидела сморщенная важная старуха в черной потертой шляпе. Бабы у колодца всмотрелись — узнали старуху, вполголоса заговорили:

— Сама, сама графыня. Гляди, и теперь спесивится: на возу едет.

— А бывало-то — карета ей не карета, лошади — не лошади.

За возом шел сам граф Петр Семенович с дочерью и пятью внучатами. Шли не бойко, три девочки возле матери, а два мальчугана — босые, тощие и длинные, как два молодых жирафа, с плоскими, нескладными ступнями, — далеко позади.

Из дворов выбегали бабы, девки, ребятишки, смотрели молча, бабы постарше кланялись. И когда воз проезжал, говорили торопливо с удивлением:

— А-а, босиком. Графья-то босиком.

И Филипп, как увидал — ребята босиком, — сразу успокоился.

— Не бойсь, старуха, — шепнул он Груше, — видать, голытьбой стали.

И уже весело, как ласковый хозяин, вышел к воротам, пособлять возчику тащить вещи. Старый граф помог жене сойти с телеги. Груша тут сунулась — поддержала почтительно барский локоточек, кланяясь. Графиня сказала важно, в нос:

— Это ты, Аграфена? Здравствуй. Как ты постарела.

И сунула руку к Грушиному лицу. Груша поняла — поцеловала. И запела почтительно-радостно:

— Матушка, ваше сиятельство, честь нам какая, господи!

Груша и Филипп уже тащили в комнаты узлы и корзины. Старый граф внес корзину с посудой.

Старуха важно шла за ним, а за старухой — молодая графиня с девочками. Босые мальчуганы зашли в палисадник и, посвистывая, осматривали сирень, акацию.

Груша носилась, словно под ней горела земля. Когда она с узлом в руках вбежала в избу, старуха графиня сидела у стола, а молодая рассматривала картинки на стенах — «Гора Афон», «Саровский монастырь». Девочки, сидя на полу, снимали ботинки. Во всех было что-то беспомощное, — это почуяла Груша и пожалела.

— Внучки-то у вас, ваше сиятельство, какие, словно ангелочки.

Старуха ничего не сказала. Молодая спросила:

— Скажите, у вас всегда так много цветов?

— Всегда, ваше сиятельство, люблю цветы, грешница. Как узнала, что в раю фикусы растут, стала фикусы разводить. Ишь какой вот этот. Годов уж тридцать ему. Молодухой я еще была, как посадила.

— Забот много требуют, вероятно?

— Не без этого, ваше сиятельство. Требовают забот, что и говорить. Да ведь и то сказать: что дается без забот?

Вошли мальчики. Они оглядели комнату, цветы, картинки на стенах. Старший спросил:

— Где же мы будем спать?

— Найдем место.

— Да господи, да берите спальню у нас, — горячо заговорила Груша. — Мы ведь и в сенях можем…

— Устроимся как-нибудь.

Вещей было немного. Когда еще раз Груша вышла на улицу, воз уже был пустой. Старый граф расплачивался с возчиком. А у соседних дворов и на другой стороне улицы стояли толпой бабы и ребятишки. И молча, не смигаючи, смотрели на приехавших и на их вещи.

Уже уехал возчик, уже закрыл Филипп калитку, а народ все не расходился; говорили вполголоса, точно улица стала таинственной, как церковь.

— Да-а, растут внучата, идет время неудержимо, — сказал граф Филиппу, когда вошли во двор. — Вот Якову скоро пятнадцать лет будет.

— Учится где, ваша сиясь?

— Да где учиться теперь? Дома только учится понемногу. А то ведь и училищ теперь подходящих нет. Теперь что? Теперь учителя бога не признают, букву ять забыли… Нет, пусть уже дома посидит это время. Выучится потом.

Груша поспешно накрывала на стол и ставила чайные чашки.

— С дороги-то, с устатку, ваше сиятельство. Чайку попить.

Старая графиня — такая суровая — вдруг улыбнулась: ей понравилась Грушина почтительность, — за шесть лет она уже отвыкла от такого обращения — все с поклонами, будто у ней спина резиновая. Вот самовар кипящий поставила. Опять поклонилась.

— Кушайте, пожалуйста. Будто темно. Лампу надо зажечь.

И через минуту принесла зажженную лампу — фарфоровую, с розовыми цветами, самую парадную.

А на улице под окнами задвигалось. Сперва ребятишки робко подошли к палисаднику, заглядывая сквозь ветви деревьев в открытые окна. За ребятишками — бабы. Толпа росла быстро. Все смотрели в окна, слушали. И шептали:

— Ишь ты, чай-то пьют, как и мы, грешные.

— Глядите, глядите, сама-то полосатую юбку надела.

— Рванющая вся.

— Давеча я глянула, на молодой-то графыне туфли стоптаны совсем.

— А-а, дела-то какие. Бывало, в золоте ходили, а теперь — прямо голые локти видать.

— Весь фасон сломался. Хи-хи-хи.

— Ну, дурак, чего смеешься? Тут беда у людей, а ты хихикаешь.

— А ты слышь, как Филипп смеется. Ровно козел блеет.

— Ну, недаром его папаша в лакеях у графьев был. Кровь-то сказывается.

— Да и сам-то Филипп всегда пятки лизал. Сыздетства привык.

— Ну, будет вам, дураки, об чем говорите.

Приходил еще и еще народ. Стояли молча, думали, должно быть, о превратностях судьбы человеческой. Вот были графы — пятнадцать тысяч десятин имения, дом-дворец — сейчас выйди погляди — в ночи белеет за рекой, кареты, лошади, дворовых одних пятьдесят человек было, а тут вот чай пьют у мужика Перепелкина…

Размела Груша уголочек в сарае, где овцы ночуют, позвала соседку Федосью, с ней вместе перенесла кровать, стол поставила.

— Что ж, проживем лето здесь, не велика беда.

Федосья поглядела на соломенную крышу сарая.

— В дождь, пожалуй, протекет.

— Не протекет. Проживем. Летом что? Летом каждый кустик ночевать пустит.

И засмеялась, довольная: гостей-то таких бог послал. Для таких гостей и потесниться можно. Вишь, все село теперь гомом гомонит, на улице бабы проходу не дают, все выспрашивают, как оно да что.

— Устроились, что ли, господа-то?

— Устраиваются. Слышь, как кричат? Да похоже, и устраиваться нечего. Нет у них ничегошеньки. Сковородку какую и ту у меня взяла. Яишницу только и едят.

— А-а, яишницу. А вчерась-то как? Середа ведь.

— Ну, тоже яишницу. Господа… Чего с ними будешь делать?

Эти дни Филипп спозаранку уезжал в поле. Ему тоже хотелось поглядеть, как господа устраиваются, подмочь, ежели что. Но поле звало.

— Пусть сами устроются.

Филипп хоть и суровый мужик, а был доволен: льстило ему, что граф пришел не к кому иному — к нему. Разве мало хороших изб на селе? Да любой бы мужик сдал. Вчера вот сам Дементий Петрович эдак с завистью расспрашивал:

— Переехал граф-то? Ну что же, ежели дело в обрат пойдет, тебе награда от него, надо полагать, будет.

— Кака там награда, — засмеялся Филипп.

— Нет, что же, вон барыня Сычугова говорит крестьянам: «Не бойтесь, мужики, я заступлюсь за вас, ежели что. Только поите-кормите меня». Три года кормят. Теперь стали самогоном поить, чтобы сдохла поскорее, а то претензии выказывать стала. Теперь всеми днями пьяная лежит.