— Ложись, Илька, — говорит дед внуку.
Илька послушно ложится в пыль, хотя на нем новая рубаха.
«А если задавят?» — со страхом думает он.
Дед странно шевелится, всхлипывает.
А пение ближе, слышнее.
Илька украдкой смотрит по сторонам. Вот пронесли хоругви, потом иконы. Толпа быстро движется по бокам. Как страшно! Страшно лежать в золотой пыли на дороге, между этими темными, движущимися стенами и чувствовать себя беспомощным. Пение становится сильнее. Дьякон поет толстым голосом, будто шмель жужжит. Ноги толпы стучат рядом. Илька крепче прижимается к земле и чувствует, как над ним что-то проносят. Потом дядя поднимает его за руку, и все трое, не отряхиваясь (грех отряхиваться), в толпе идут к лесу. Илька видит, что дедовы глаза опять полны слез.
Илька знает, что теперь можно убежать от деда. Он отстает немного, прет в сторону, толкается в мягкие бабьи бока, чтобы прочистить дорогу, шевелит плечами, кому-то наступает на ноги и выбирается к избам. Ага, вот — фьють! Айда!..
Через плетни, задами, к околице. Как молодой жеребенок, стучит ногами, бежит Илька на край села. А там уже парней полно и девок. Какие платки! Рубахи-то какие!..
Ребятишки тоже здесь. И Санька, и Гришка, и Колька…
— Ребя, айда вперед! К камню! — кричит им на бегу Илька.
— Айда!
Ребята бегут гурьбой по мягкой лесной дороге. А ноги туп-туп-туп.
Вот он, камень, вот сосна. Здесь уже много народа; старушки приплелись, больные, чающие исцеления. Дьячок Михаиле мечется — готовит что-то. Возле камня песочком посыпано. В лесу поют птицы. А люди здесь молчат: кричит Михайло на тех, кто заговорит. И правда, хорошо молчать. Вот слышно, как вдали запели. Стали подходить то поодиночке, то толпою мужики и бабы. Идет Никола — идет торжественно. Прежде он сам, живой приходил вот сюда, на этот камень. А теперь вот идет Никола писаный… Толпа подходит с пением и все запружает вокруг камня. Илька забирается на толстый сучок березы, смотрит издали. Вот в зелени берез мелькнули золотые ризы, золотые иконы, и образ Николы ставят на камень… Служат долго, торжественно, святят воду в ручье, потом пьют ее все благоговейно. Илька спускается с березы, тоже пьет — вкусна студеная вода из Николина ручья.
А лес полон радости.
И пока Никола не ушел с камня, толпа теснится у самой сосны: матери просовывают через дупло младенцев, чтобы они росли крепкими да не болели; больные пролезают через дупло, чтобы выздороветь.
И всем помогает Никола.
Так думает Илька.
Домой Илька идет вместе с дедом. Косматый дед-то. Белый. А в глазах ласка.
— Не долго теперь ждать, — говорит он грустно.
— Чего ждать? — спрашивает Илька.
— Конца свету. Видал, сколь веток-то у сосны осталось? Я нынче просчитал — только семь веток зеленеет. А на моей памяти их было больше двадцати. Значит, к концу дело идет. Как засохнет сосна, так и камень треснет. Тут тебе и конец света будет.
Ильке немного страшно. Он слыхал об этом событии. Дед не раз говорил:
— Потекут с востока огненные реки и попалят всех людей, весь скот, всю землю. Только праведные останутся.
— Дедушка, а когда это будет?
— А кто ж ее знает. Може, скоро, може, долго. Никто не знает. Ну, да мы, кряжимские, — на особой дороге. За нас Никола заступится. Мы Николу попросим, а он спасу скажет. Нам бояться нечего.
Илька сразу успокаивается: он ведь тоже кряжимский.
— Дедушка, а ты чего давеча плакал?..
Дед смущенно отвернулся.
— Э, дурачок еще ты, Илька, совсем дурачок…
А дома уже пироги с кашей готовы, щи с убоиной, квас ядреный, игристый, на мартовском топленом снегу замешанный, — пьешь, не напьешься… Эх, хороши Николины именины!.. Недаром же мужики горюют, почему никольщина не целый век тянется!.. Всегда бы пить такой квас и есть такие пироги!..
По пьяному селу до самого вечера ходит Илька, слушает, как оглушительно поют кряжимцы, визжат гармоники, смеются нарядные девки. Старухи на завалинках сидят, благодушно смотрят на прохожих, про Николины чудеса рассказывают и не ворчат, а ворчуньи-то ведь такие — просто сил нет.
Вечером в селе новое торжество.
С каждого двора мальчуганы и парни едут на лошадях в ночное — в первое ночное в этом году.
Дед посадил Ильку на Карька, привязал Чалого.
Едет еще Мишка — двоюродный брательник, и работник Овдонька. Из бирюковского двора одиннадцать лошадей ведут.
Все высыпали на двор, вся бирюковская семья. Дед крестится и говорит:
— Ну, поезжайте. Дай господи, Никола-святитель.
Илька неловко крестится и проезжает в ворота.
Улица уже волнуется. Всюду видны верховые, а возле них — нарядная толпа.
Эх, выезжали молодцы во чисто поле.
И вся толпа нестройно, артельным стоном отозвалась:
На раздольице, на полеваньице.
Верховые сгрудились, едут вместе, а за ними идет нарядная, праздничная, поющая толпа. Бабы, девки, мужики, старухи, старики…
Оглянулся Илька… Дед идет высокий, с головой непокрытой и трясет бородой — поет.
И заливисто, как скворец, Илька тоже поет знакомую с детства песенку:
Э-э, повстречали они силу вражую,
Силу вражую, богатырскую…
До самой околицы идет толпа за верховыми. Влево от дороги лес, вправо — поле. В ночнину ездят на опушку. У околицы толпа как завороженная сразу останавливается: пешим нельзя дальше идти — грех. А верховые гикают и наперегонки несутся по мягкой весенней дороге. Трубой вьются хвосты у лошадей, мелькают руки над головами у верховых…
Толпа расходится, распевая песни, а у околицы остаются только девки. Они метят тоже пробраться на опушку, в ночное… Эта ночка-то веселая, до утра можно прохороводиться — никто не увидит, а если и увидит — не осудит…
На поляне, что клином вдалась в лес, ночевщики разводят костер, а лошадей пускают на молодую траву. Парни шепчутся с девками под деревьями, а ребятишки до утра рассказывают сказки про Николу, про леших, про святую и нечистую силу. Слушает Илька, смотрит на луну, запутавшуюся в ветвях, и жутко и сладко ему. Кажется, что это сам Никола смотрит с таким светлым лицом… Смотрит и радуется на кряжимских ребятишек…
Сколько лет прошло? А не надо считать.
Ждали теперь в Кряжиме Николу зимнего, готовились, в избах суета шла. Суетился дед Василий — только не один теперь суетился: подругу под старость достал — клюку; все клюкой постукивает. Согнулся он, волосы белым-белы стали. А все бодрится.
— Эй, бабы, вари больше, пеки больше! На Николу и друга зови, и недруга зови, — все друзья будут…
Кричит — приказывает.
— Больно ты размашистый, — смеется бабка.
— А как ты думала? Не покорми о Николин день голодного — сам наголодаешься. Никола свой праздничек любит… Почет любит.
И, помолчав, дед задумчиво говорит, будто вспоминает:
— Нет за мужика поборника супротив Николы…
— От бед наших избавитель, — согласилась бабка, — заступник и податель. Попроси его, все даст.
— Вот Ильку-то бы мне вернул. Как праздник какой, так и того… сердце болит.
Бабка опускает голову: знает, что дед крепко тужит по Ильке.
— Шестой год идет теперь, пожалуй, — тихонько говорит бабушка.
— Шестой.
Дед присел на лавку, задумался, клюкой постукивает.
— Вот ведь какой парнишка вышел. Своебышный да непокорливый.
И вспомнилось, как все это было:
Шесть лет тому назад случилась в доме ссора: покричал на Ильку отец, а Илька огрызнулся. Отец за кнут и — раз-раз! — отхлестал сына при всем честном народе, не успел заступиться дед. А малый уж на выросте был — пятнадцать годов. В хороводе за девками бегал. И в ту же ночь пропал Илька. Затревожились все бирюковцы, особенно дед. А потом знать-познать, Илька куда-то на чужую сторону подался. Уходил из села, говорил друзьям-приятелям:
