В Вологде Филипп остановился лишь на один день. Занесённый глубоким снегом город с множеством церквей и берёзовых купин, казалось, ушёл в спячку. Ан нет, Вологда жила. Через неё пролегала столбовая дорога из южной Руси в северную. И на вологодских постоялых дворах круглый год было людно и шумно. А уж о летней поре и говорить нечего. На реке Вологде близ города собирались десятки насад, дощаников, челнов, малых кочей, кои уходили отсюда в дальние плавания с товарами. Видел Филипп летнюю Вологду однажды — весела, красива, опрятна. Колокола в вологодских храмах особо звонки, а звонари в благовест чудодействуют.

Обоз Филиппа проследовал прямо на Соловецкое подворье, не ахти какое богатое, но просторное и тёплое. До пятидесяти человек могло найти в нём приют. Вечером Филипп попарился в баньке. То-то страсть и любота наступили, как поддали на каменку квасу да пошёл гулять по спине игумена можжевеловый веник! Поначалу кажется, что по спине десять ежей прокатили, а потом и нега пришла. Закрыл глаза, и почудилось, что полетел в горние выси. После дороги в тысячу вёрст, после баньки даже монаху не грех пригубить хмельного. И хотя Филипп им никогда не увлекался, ан пришлось выпить, благо друг боярина Степана Колычева, а Филиппов благодетель боярин Игнатий Давыдов, наместник каргопольский, навестить игумена надумал. Он приехал в Вологду днём раньше, а как услышал, что соловецкие монахи появились, захотел увидеть вольную братию. И была встреча Филиппа и Игнатия полной для них неожиданностью.

   — Господи, оказывается, и в нашей привольной Руси разойтись трудно. Федяша, любезный, как рад тебя зреть! — зашумел Игнатий, едва войдя в горенку, где Филипп сидел за трапезой. Всё так же худощав и строен был Давыдов. И борода по-молодецки опрятна — не в пояс.

   — Боярин-батюшка, надо же! Как отца родного увидел! — воскликнул Филипп и поспешил к гостю, обнял его, и они трижды облобызались.

   — Стёпушка-то, мой побратим, здравствует? — спросил Игнатий.

   — Здравствует, родимый. И матушка с ним.

   — И мы с супругой пока не разлучились. Ты-то, я вижу, облик сменил. И то, ведь двадцать годков минуло, как вы сами себя с Басмановым в Каргополь привели-пригнали.

   — Двадцать, боярин-батюшка. Сколько воды утекло... — Филипп встрепенулся: — Да что мы столбами стоим! Тебе как, батюшка, может, в баньку или к столу?

   — Нет, банькой я токмо дома упиваюсь. А к столу — отчего же! — И вздохнул: — Охо-хо, вспомнить-то есть что.

Филипп распорядился принести на стол медовухи соловецкой и всего, чем богаты лесные и озёрные угодья и ловы. А усадив Давыдова к столу, спросил:

   — Не слышал ли ты, батюшка-боярин, чего о побратиме моём Алёше Басманове? Он десять лет назад как отозвался на наш набатный звон, так с той поры словно в воду канул.

   — Ведаю одно после прошлого наезда в Москву год назад. Стоит он с полком на береговой службе, да не на Оке, а на Волге. Сказывали, что к Казани наши подбирались. Правый берег пытались оседлать, дабы крепость возвести против Казани. Там в пекле и Алёша с полком. Да ныне у Басманова всё благодатно. Воевода из него знатный вырос. А было-то и не приведи Господь, — выдохнул Давыдов.

Филипп наполнил серебряные кубки.

   — Ну пригубим, батюшка Игнатий, да слушаю тебя.

Игнатий выпил, закусил икрой паюсной, белорыбицей и повёл речь:

   — Это уж с его слов скажу. С ним я встречался года три назад. Вдовствует он. Ксения-то его сгорела нутром. Сказывал Алёша, что князь Овчина продержал её и дядю Алёши Михаила Плещеева несколько суток в ледяной клети. После того Ксения была два месяца в горячке, а как родила младенца, так и преставилась. Вскоре и сам Басманов заболел, маялся головой, много пил хмельного, всё проклинал Ивана Овчину и грозил ему лютой смертью. Дядюшка упросил его уйти на береговую службу. Там до сей поры и пребывает.

   — А сын как, все у Плещеевых подрастает? — спросил Филипп.

Игнатий пуще прежнего завздыхал.

   — Совсем никудышное дело с сынком Алексея получилось. Ведь и назвал-то он его в честь тебя — Федяшей. Да вот растёт он не таким, как хотелось: и хитёр, и изворотлив, и жестокосерд. А то, случается, озорной не в меру, весельчак до шутовства. Да умён ведь. Сказывал мне Михаил Плещеев, что грудное молоко кормилицы во всём поруху внесло. Она якобы ведьма и с нечистой силой путалась. В семь лет он от рук Михаила отбился, из дому убегал на скотобойню, что близ Ходынского поля стоит. Там, говорил Михаил, днями пропадал да смотрел, как скотобои с животиной управляются. Подрастая, сам за нож взялся, мелкую живность убивал, тушки разделывал. К одной страсти у него другая приросла. Вокруг скотобойни всегда множество собак ютится. Так он их подкармливал убоиной разной и приручал. Да подбирал самых матерых и злобных. По улицам свору водил, народ пугал. В двенадцать лет грозой всей Ходынки стал. — Игнатий пригубил хмельного и продолжал печальную быль: — Приставы на него ополчились, так он кричал им: «Подождите, вот укажу на вас государю, он ваши шеи в бараний рог согнёт!» А что было дальше, так это на удивление всей Руси. Прознал Федяша после казни князя Андрея Шуйского, что юный государь собак любит и затравил ими многих медведей и быков, и надумал привести свою свору в Коломенское. Пришёл Федяша с седмицей здоровенных псов в полуденную пору к воротам коломенского дворца и потребовал от стражей, чтобы его пропустили к государю. Я, дескать, знаю, что он любит собачек, вот и привёл ему в подарок. Серой масти лохматые псы, хорошо откормленные на скотобойне, стояли рядом с отроком, как ратники перед сечей. И что ж ты думаешь, вышел юный государь к Федяше, посмотрел на псов и позавидовал. Приглянулись они ему. Спросил:

   — Ты зачем пришёл ко мне с собачками?

   — Ведаю, что ты любишь их.

   — Но у меня есть и много.

   — Мои лучше.

   — Что ты сказал, поганец?! — вскипел Иван.

   — Я говорю, государь, они самые свирепые и потому лучше, чем твои.

   — Вот сейчас спущу на тебя и на твоих псов свору, тогда узнаешь, чьи свирепее. Да поздно будет, уходи прочь!

И тут Федяша молвил то, что смутило Ивана:

   — Государь, а ты проводи меня к твоим собачкам, дай мне погладить их. Только погладить.

   — Ты кто такой будешь, дерзкий поганец? — спросил государь.

   — Я Федяшка Басманов, сын воеводы. Ты, поди, знаешь его.

   — Алексея Басманова? Знаю. Удалой воевода. Ежели и ты такой, иди на двор, я отведу тебя в загон и посмотрю, как ты будешь гладить моих псов.

И вот по велению государя стражи открыли ворота, и Федяшка в окружении собак вошёл на подворье, и государь повёл его к загонам, где выгуливали царскую свору. Увидев это зрелище, к загонам потянулись придворные, и среди них был я. Один из загонов оказался пуст. Иван открыл в него дверь, сказал Федяшке:

   — Входи.

Тот приказал собачкам сидеть, а сам вошёл в загон.

   — Захар, пусти свору! — крикнул псарю государь и закрыл дверь на щеколду.

Захар побежал к псарне, исчез в ней, потом открыл дверь в загон, и из псарни вылетели семь псов, среди них был самый свирепый и сильный пёс Крам. И государь крикнул:

   — Крам, ату его!

Мы все замерли в страхе: ведь жалко было парнишку. Крам летел впереди всех. Вот-вот он бросится на Федяшку и разорвёт его. Но что это? Мы увидели, что Федяшка в сей миг сел на землю и сложил на груди руки. И Крам в шаге от него остановился, осел задом и заскулил. Федяшка поднял руку и стал ласкать его свирепую морду, а пёс посунулся и лизнул ему лицо. Прочие же псы сели перед Крамом и Федяшкой полукругом и залаяли, но не злобно, а в знак одобрения того, что происходило. Федяшка встал и, поглаживая Крама по голове, пошёл вместе с ним к двери в загон, через которую вошёл. Юный государь смотрел на Федяшку, открыв от удивления рот. Басманов-младший оставался спокоен и только спросил государя:

   — Так ты возьмёшь меня служить к собачкам?

   — Ну похож, похож на батюшку! Такой же отчаянный Басман! — воскликнул государь. Он открыл дверь загона, велел Федяшке выйти на двор, положил руку на плечо — они были одного роста — и повёл его в палаты. Так и определилась судьба сына Алёши Басманова. Он сейчас псарём у будущего царя.