— Ну-ка посиди у печи, обсушись, выпей романеи, вкуси пищи, а мы сей миг обернёмся.

И братья ушли. Фёдор выпил вина, присел возле печи, угрелся и задремал было. И в это время в трапезной появились его матушка и отец. Степан и Варвара были в самом соку — ему сорок два, ей тридцать восемь лет. Он был кряжист, широк в плечах, русая борода опрятна, серые глаза с прищуром и зоркие. У Варвары девичью стать полнота ещё не одолела, лицо румяно, глаза — синие озера, светлы и радостны.

Фёдор подхватился от печи, подбежал к матери, уткнулся ей в грудь с возгласом: «Родимые!»

   — Федяша, дитятко моё великорослое! — запричитала мать, и слёзы навернулись у неё на глаза.

   — Полно, полно, мать, радуйся, а не реви. Дай-ка я пошатну его, — отбирая у матери сына, произнёс боярин Степан. Он осмотрел Фёдора с ног до головы. — Не вижу в тебе мужания, всё тот же Федяша.

   — Батюшка, так минуло лишь два месяца, как из Стариц!

   — То-то и оно! Сколько воды утекло в Волге! Ну рассказывай, что у тебя. Вижу, кафтан намок, сапоги грязные, да и выгляд не ахти. Знать, трудно живёшь?

   — Твоя правда, батюшка, трудно. Велел мне князь Андрей стоять возле княгини Соломонии и хранить её от всяких бед, а я... Я недотёпой оказался.

   — Говори, что случилось! Не поклёп ли на себя возносишь? — потребовал боярин.

   — Какой уж поклёп, батюшка! Минувшей ночью татей не остановил. Они же умыкнули великую княгиню и увезли в Рождественский монастырь, а что с ней в том монастыре, не ведаю.

   — Ишь ты, какую новинку принёс! — удивился боярин Степан, ухватившись за бороду. И повернулся к племянникам: — Вы слышали?

   — Слухи о постриге Соломонии давно ходили у нас в приказе, да мы не верили, — отозвался Андрей.

Боярин Степан в задумчивости прошёлся по трапезной и остановился близ племянников.

   — Теперь ждите больших перемен, горюны. И сторожитесь во всём, не встревайте в государевы дела. Не быть отныне покою в державе, — произнёс боярин Степан.

   — Полно, дядюшка. Откуда та опасица[19] нагрянет? — спросил Андрей.

Слуги уже накрыли стол, и боярин Гавриил позвал гостей на трапезу. Уселись молча и хмельного выпили с коротким пожеланием блага и здоровья. Ничто не располагало к разговору, потому как весть о заточении Соломонии в монастырь нарушила душевный покой. Наконец боярин Степан прервал тягостную тишину:

   — Вот ты, племяш Андрей, сказал: «Откуда быть опасице?» Я вижу, как проявится отлучение Соломонии. Как пить дать Василий породнится с литовскими князьями. Они же Колычевых ненавидят с времён Ивана Васильевича. Потому и прошу вас, племяши, удалиться на время из Москвы. Уезжайте в свои отчины. Дел там много во благо души. Живите на покое в трудах праведных. И тебя, сын мой, зову из стольного града.

   — Батюшка, я ведь на государевой службе, — ответил Фёдор.

   — То верно. Вот и отправляйся на Оку. Там и послужишь на заставах старицких воинов. Князь Юрий Оболенский-Большой примет под своё начало.

   — Я готов туда ехать, батюшка. Да я при великом князе. Как одолеть ту препону?

   — О том подумаем. Одно скажу: Глинская, кою прочат в жёны государю, тебя не возьмёт в свои рынды. Но и великий князь места не даст, поскольку ты стоял при опальной Соломонии. И к тому же ты из Стариц, опального города.

   — Что же в том, батюшка?

   — Это долгий разговор, Федяша, но я найду время, поведаю.

   — Дядюшка Степан, а почему нам лучше уехать? Мы ведь тоже служим, и у нас дела в приказе бывают.

   — Ладно, скажу почему. Колычевы и Глинские давно враждуют между собой. Ещё со времён государя Ивана Васильевича. Мой отец, а ваш дед, был помощником у итальянского зодчего Аристотеля. И Василий Глинский, отец княжны Елены, тоже близ Аристотеля стоял. Вот там ваш дед и сошёлся с Глинским, сказывали, крепко помял кулачищами. А кто кому дорогу перешёл, того не ведаю. Князь Глинский поклялся тогда искоренить род Колычевых. И сыновьям Василию и Михаилу то завещал. С той поры мы и враждуем. Но Василий давно преставился, а Михаил за сторожами сидит. Да сказывают, что наш князь Василий скоро отомкнёт двери темницы. И горе нам, ежели князь Михаил встанет властью рядом со своей племянницей. А что Елена будет великой княгиней, теперь о том всей России ведомо. — Степан замолчал, потянулся к кубку с вином.

Молчали и племяши. Им, тугодумам, нужно было время, дабы осмыслить, чем могут угрожать им Глинские, ежели придут к власти. Позже они не раз вспомнят мудрое предупреждение дядюшки. Но будет то тщетным. Вместо того чтобы укатить в свои отчины в Костромскую землю, они явились к Андрею Старицкому. Конец их был трагичен. Спустя одиннадцать лет по воле Глинских их схватили со многими другими вельможами за отъезд из Москвы, били кнутом на Красной площади, потом отвели на Болото и там отрубили головы. Сам боярин Степан избежит опалы и казни. Он вновь уедет на это смутное время в Деревскую пятину Новгородской земли. Там и проживут они с Варварой, с сыном Степаном и дочерьми многие годы.

Слушая отца, Фёдор думал о своём сокровенном. Подсел поближе к Варваре, спросил шёпотом:

   — Матушка родимая, поведай, как там Оболенские-Меньшие? Все ли здравствуют?

   — Видела их в храме на Покров Пресвятой Богородицы. Молились. И Ульяша была. С Еленой, матушкой её, словом перемолвились. Чинно всё у них. Вот только князь Юрий Александрович никак не успокоился, всё Голубых-Ростовских клянёт. А так на службу ходит к князю Андрею, за домом смотрит.

   — А как же Ростовские, появляются в Старицах? В Москве их нет и слыхом о них не слыхивали.

   — Ив Старицах не было. Да сказывают, что они на Ярославщину укатили, там у них земли были.

Фёдору хотелось узнать всё об Ульяне, по которой исходил сердечной тоской, но смущение сдерживало его. Он спрашивал о князе Андрее, об иноке Иове, поёт ли тот по-прежнему, но любимой не мог вымолвить ни слова. Ведь спросить надо было о самом важном: не забыла ли она его, ждёт ли? Мать видела душевные муки сына и облегчила ему страдания:

   — Ещё с Ульяшей выходили из храма на Покров. Она теперь в цвет пошла. И голову высоко держит, и улыбается, как прежде. По тебе мается. «Во сне, — говорит, — вижу Федяшу часто».

   — А ещё что обо мне?

   — Пытала. «Как, — говорит, — там мой ангел-спаситель, в Москве?»

   — А ты ей? — Глаза Фёдора светились от радости. Весь он был нетерпелив и слушал бы матушку без конца.

   — Я-то? Да рассказала, что ведомо: жив-здоров, служит исправно. В Старицы рвётся.

   — А она?

   — Прижалась ко мне и прошептала: «Люб мне Федяша, матушка Варвара». Так-то, родимый. А вся иная жизнь в Старицах, как в половодье на Волге-матушке.

   — Домой хочу, — с грустью признался Фёдор. Он прижался к плечу матери и замолчал. Вновь слушал, о чём говорили отец и братья.

А к палатам бояр Колычевых в этот час приближалась разлука. Она выехала из Кремля в образе трёх всадников. И одним из них был воевода, князь Иван Овчина-Телепнёв-Оболенский, а два другие — чёрные слуги князя Шигоны.

Уже наступил вечер. Крепко примораживало. Грязь залубенела, лужи покрылись хрустким льдом. Серпик молодой луны светился в дымке: быть крепкому морозу. И то сказать, зима в этом году припозднилась. В прежние годы к середине ноября реки льдом сковывало, поля снегом укрывало, а тут кругом всё нагое.

Всадники ехали молча. Лишь близ двора Колычевых Иван Овчина спросил бородатого воина:

   — Семён, ты как мыслишь, когда дорога встанет?

   — Так ноне в ночь снег пойдёт. Эвон как с полночи тучи наволакивает. В сани утром можно садиться, — ответил бородач.

   — Сие нам ух как кстати, — отозвался Иван Овчина. Он спешился, позвал Семёна: — Идём бражку пить, хозяев величать.

Калитка на подворье Колычевых оказалась на щеколде. Иван Овчина сильно постучал кнутовищем. Вскоре на дворе раздался голос:

   — Кого там нелёгкая принесла?