— Что же на Антонину сердишься? Она не со зла говорит.

— Ладно! Других учить нетрудно: оставайся на прииске, работай здесь, людей мало… Что же сама не остаешься, в Москву едешь? — ядовито спросила Заморозова.

— Странное дело: Тоня — медалистка!

— Как ты училась и как она!

— Да если бы ты на учебу ехала, тебе никто слова бы не сказал!

— Ты уверена, что не останусь? — вдруг побледнев, сказала Тоня. — А если останусь и в шахту работать пойду?

— Будет чушь-то городить! — в сердцах бросила Заморозова. — Пошли, Степанида!

Она ушла и увела расстроенную Стешу.

— А ты тоже хороша! Все меня горячкой называешь, а сама какими словами бросаешься! — напустилась на Тоню Лиза.

Тоня промолчала. Она знала, что товарищи ждут объяснения ее внезапных слов, но ничего не могла сказать.

Понемногу разговор перешел на другое. Видимо, все, как Лиза, решили, что Тоня погорячилась и сболтнула лишнее.

Неожиданно в дверях столярки появилась озабоченная Анна Прохоровна.

— Ты что, мама? — встрепенулась Лиза.

— Боязно, Лиза, что-то. Степы до сих пор нет, отец на работе…

— Как нет Степы? Да разве он не спит?

— Нету. Время одиннадцать. Всегда уж храпит в это время.

— У Мухамета ты была?

— Была. Да вот он сам тут. Не заходил Степа к ним. И Митхата нет.

— Нет мальчишки, — подтвердил стоявший за Анной Прохоровной Мухамет. — Пришел часов в восемь, рубашка рваная, лицо царапано… Говорит — в лесу был. Я ругал его, велел ужинать и спать ложиться. Он взял кусок хлеба, две таранки. Я думал, он есть будет, — в огород ушел. Прихожу — опять нету, убежал.

— Ну, запоздали сегодня, никак расстаться не могут.

— Ты уж иди домой, Лиза, что-то боязно… — повторила Анна Прохоровна.

— Хорошо, иду, мама.

Лиза сама забеспокоилась. Встревожился и Петр Петрович.

— Давайте, товарищи, проводим Лизавету Панкратьевну.

Пришли к Моргуновым, долго сидели в маленькой Лизиной комнате. Степы не было.

— Помогите, ребята. Надо идти искать непутевого, — чуть не плача, говорила Анна Прохоровна.

— Вы не волнуйтесь, — утешал ее Петр Петрович. — Ребята моментально обойдут все дома, где он может быть.

— Идите, мальчики, правда, — попросила Лиза.

— Сейчас я сам в одно место схожу. Там они, по всей вероятности, — сказал Петр Петрович.

Завуча и ребят ждали с нетерпением, но все вернулись ни с чем. Никто мальчишек не видел. С Петром Петровичем пришла встревоженная Новикова. Она сказала, что сегодня Степа и Митхат к ней не заходили.

— Они вчера говорили, что в тайгу нынче пойдут. Могли заблудиться… Надо идти, товарищи, надо искать, повторяла Татьяна Борисовна.

— Моя-то здесь? — раздался голос Варвары Степановны.

Она вошла, держа какой-то сверток, и обратилась к плачущей Моргунихе:

— Не вой, Прохоровна, найдут! Не было еще у нас такого случая, чтобы ребенок в лесу пропал! Я не утерпела, пошла вслед за вами, Татьяна Борисовна. Вот фонари, ребятушки. Два у нас, оба и захватила. А тебе, Тоня, лыжные брюки и куртка. Надень — теплее будет и не изорвешь так скоро, как платье.

— Вот это мамаша! — сказал Андрей Мохов. — Тетя Варвара, до чего же приятно смотреть на такую сознательную мать, как вы!

— Будет тебе, Андрюша! Сейчас нам всем самое приятное — на мальчишек посмотреть.

— Наподдать Степке хорошенько, вот что мне будет приятно! — сказала Лиза и заплакала.

— Двинулись, товарищи! — скомандовал Петр Петрович. — Женя и Нина остаются, Татьяна Борисовна тоже. Зайдем за Александром Матвеевичем, разделимся на партии — и в горы.

Было уже около часа ночи, но Александр Матвеевич, в белоснежной рубашке и отглаженных брюках, еще одиноко пил свой вечерний чай, когда ребята постучали в его окошко. Он собрался в две минуты.

Стали разбиваться на партии. Неожиданно снова появилась Новикова с толстой палкой в руках.

— Пришли все-таки? — проворчал Петр Петрович.

— Конечно, пришла. Они ведь меня любят, может быть мой голос узнают.

— Товарищи, а они не в Белый Лог убежали? Там сегодня была кинопередвижка, — предположил кто-то.

— Отменили сеанс, у клуба объявление висело.

— Ну, так кто куда?

Мухамет, Илларион и Пасынков отправились по направлению к Белому Логу; Александр Матвеевич, Лиза и Петя — в сторону Яковлевского прииска; Соколов и Мохов — к Блин-горе, а Петр Петрович, Новикова и Тоня решили подняться на голец.

— Как пойдем? В обход? — спросила Тоня.

При выходе из поселка начиналась заросшая, когда-то покрытая деревянным настилом дорога на голец. Можно было подняться и по тропе, идущей через Малиновую гору и Мокрый Лог.

— По тропе идем, — решил Петр Петрович. — Потрудней, да ближе. И ребята сюда часто за малиной бегают.

Он шел впереди и время от времени, приложив ко рту ладони, кричал:

— Ого-го! Степа-а! Моргунов! О-го!.. Вы опять в кустах завязли? — спрашивал он Новикову. — За мной следом идите. Не широка тропка, а разобрать можно.

Шли долго. Татьяна Борисовна вскрикнула, услышав унылое уханье филина. Непролазный малинник, протягивая свои плети через тропку, мешал двигаться. Когда на полугорье тропа начала спускаться к логу, облака разошлись и выглянула луна.

Новикова остановилась прислушиваясь; ей почудился ответный крик. Но Петр Петрович сказал, что это Мохов окликает мальчиков у Блин-горы:

— Я знаю его бас…

Горная тишина словно давила на плечи, и Тоне, шагавшей за Татьяной Борисовной, все время хотелось распрямиться.

— Надо, надо… — тихо пробормотала она и с удивлением поняла, что говорит сама с собой.

Да, надо было распрямиться, полным голосом повторить слова, слетевшие сегодня с языка, покончить с тем, что давило и пригибало ее последнее время.

Постоянная забота о Павле, посещения Белого Лога, возобновившиеся после экзаменов занятия с приисковой молодежью, домашние дела совсем не давали Тоне времени пристально подумать о себе. Но за всем этим недосугом она все явственней ощущала сначала смущение, а потом внутренний протест при мысли об отъезде.

Слова, рассердившие сегодня Заморозову, вырвались у Тони не в раздражении. Она была бы рада сказать родителям, друзьям, Павлу, что ей хочется остаться в Таежном.

Еще так недавно она думала об отъезде с волнением и радостью… Но не это смущало Тоню. Пусть ее настроения непоследовательны. Это понятно — за прошедшие недели многое изменилось. Волновало другое: права ли она, не желая уезжать? Из-за чего хочет остаться?

Павел? Да, конечно. Разлучиться сейчас, когда друг так чудесно нашелся, казалось невозможным. Не то чтобы Тоня беспокоилась, боялась, что без нее плохо пойдут занятия. Нет, она знала, что Павел не будет одинок — Надежда Георгиевна, Петр Петрович, ребята помогут ему. Иначе быть не может. Но сколько бы ни было около Павла друзей, разве кто-нибудь относится к нему так, как она, Тоня? Он еще не привык к своему несчастью, не встал на ноги. С ней ему будет легче. Да и не только в нем дело: она сама не может расстаться с Павлом, не видеть его, не быть рядом.

Все это казалось ясным и убедительным, но было и другое.

Весь год сложился так, что работа прииска стала близко касаться Тониной жизни. Беседа с молодыми горняками, работа на дамбе весной и на воскреснике летом, разговоры отца и дяди Егора, речь секретаря обкома, а главное, его беседа с Кычаковым — все это заставляло Тоню чувствовать свою «горняцкую кровь», как сказал отец.

Она первая осудила бы девушку, которая из-за своих чисто личных чувств не поехала бы учиться. Ведь долг комсомолки и отличницы — продолжать образование. Но разве ее желание остаться принесет прииску вред? Сейчас так нужны люди! Она не отказывается от учения, она только откладывает его. Ее примут и на следующий год: у нее медаль. А нынче она поработает здесь, ей очень хочется, хочется, как Андрею, которому кажется, что без него не выполнят план.

«А если бы Павел не приехал, — думала Тоня, — посмела бы я заявить о своем желании? Нет, наверно побоялась бы огорчить отца… Значит, главное все-таки Павел?»