— Вы уже здесь, ребята? Ну, как дела?

Если мальчики запаздывали, она бралась за книгу и сидела сдвинув брови, решая про себя: «Вот и хорошо, что не пришли. По крайней мере, поработаю лишний час».

Но малейший шорох за окном заставлял ее настораживаться, а услышав детские голоса, она с облегчением откладывала Степа с его простодушием, смелостью и безудержной фантазией нравился ей, а к Митхату она скоро стала относиться с нежностью, которую боялась проявлять слишком открыто.

Она с тревожным вниманием следила за ним, когда он задумывался и, охватив худыми руками коленки, мурлыкал простенькую, как трава, песенку:

Ее трогало, что голос его становился тонким, если он сердился или волновался, что его смешили многие незнакомые слова и он тихо радовался, когда постигал их значение.

Много времени он проводил в «живом уголке»: помогал старшим школьникам и Мухамету, кормил зверей, и всегда с приговорами: «Кушай, я тебя прошу. Кушай, не балуйся».

Однажды Митхат пришел разогорченный и, подняв на Новикову печальные узкие глаза, спросил с тоской.

— Кролик, он хичный? Скажи, Татьян Борисовна, кролик разве хичный?

— Кролик? Что ты! Он не хищный. Он же траву ест, капусту.

— Ты меня обманывал, — сказал Митхат тоненьким голоском: — хичный он. Он съел свои дети.

Оказалось, что большая серая крольчиха загрызла детенышей. Для Митхата это было серьезное горе. Маленький, грустный, он сидел под высоким деревом и повторял:

— Я не знал! Я никогда не знал, что кролик хичный!

Дружба Татьяны Борисовны с Митхатом и Степой не осталась незамеченной. Сначала Анна Прохоровна Моргунова постоянно искавшая Степу, несколько раз находила его под окошком Новиковой, потом Мухамет обнаружил вечернее убежище брата и степенно поблагодарил Татьяну Борисовну за то что она привечает мальчишку.

А Лиза сообщила Тоне:

— У Татьяны Борисовны-то каждый вечер под окном молодой человек!

Тоня сделала большие глаза:

— Что ты болтаешь? Какой молодой человек?

— Нипочем не узнаешь! Степка наш и с ним Мухаметов братишка.

Скоро Тоня и сама убедилась в справедливости Лизиных слов и даже слышала, как Новикова рассказывала мальчикам про диплодока, громадного ящера, чей скелет стоит в Московском палеонтологическом музее. Степа восхищался и шагами отмерял на пустыре длину зверя, а Митхат не верил, что диплодок был травоядным. Такой большой!.. Не может быть! Если уж кролик…

Близилось двадцатое мая — первый экзамен, письменная работа по литературе.

Похудевшие, озабоченные десятиклассники занимались дни и ночи. На консультации приходили подтянутые, без обычных шуток и смеха. Серьезность предстоящих испытаний только теперь полностью стала ясна им.

Татьяна Борисовна волновалась гораздо больше, чем ее ученики. То ей казалось, что какой-то раздел пройден плохо, поверхностно, то она решала, что надо было совсем по-другому вести повторение. Если кто-нибудь на консультации обнаруживал неуверенность, она мрачнела так, что ученики это замечали. Толя Соколов несколько раз говорил ей:

— Вы только не волнуйтесь, Татьяна Борисовна: все выдержим. Возьмешь билет — все в голове уляжется и как по маслу пойдет.

— Ах, что вы рассказываете, Соколов! — отмахивалась Новикова. — Так не бывает.

Сейчас же она вспоминала, что именно так бывало с ней самой и в школе и в институте. Она с удивлением взглядывала на Соколова и замолкала.

Сабурова несколько раз приходила на консультации и сказала что совершенно спокойна за десятиклассников.

— А Заморозова? — спрашивала Новикова. — Ведь она больше тройки ни за что не получит…

— Заморозова — человек ленивый и неорганизованный, — отвечала Надежда Георгиевна. — Тройка у нее обычная отметка. Но, по-моему, на государственном экзамене и она может получить четыре.

За три дня до экзаменов произошло событие, всполошившее весь прииск.

Жарким, совсем летним полднем тетка Матрена Филимонова ввалилась в школу и потребовала:

— Надежду Егоровну мне! Ох, мочи нет. Зовите Надежду Егоровну, пока я не померла тут у вас!

Баба-штейгер не могла отдышаться, казалась перепуганной и поминутно вытирала пот с бледного широкого лица.

Сабурова пригласила Филимониху в учительскую, где работала с Новиковой:

— Что с вами, Матрена Назаровна?

Тетка Матрена выждала, пока уйдет гардеробщица Маруся, и зашептала, оглядываясь на дверь:

— Смерть моя, Надежда Егоровна! Видела я его…

— Кого? — спросила встревоженная Сабурова.

— Ох, голубушка вы моя!.. С белым мальчиком я повстречалась…

Лицо Сабуровой прояснилось.

— Вот оно что! — сказала она с улыбкой. — Что вы вспомнили, Матрена Назаровна? Мало разве в свое время объясняли, что никаких белых мальчиков нет!

— Да о чем это вы? — недоумевая, спросила Новикова.

— Это, Таня, старинная местная легенда. Я ее слыхала еще до своего отъезда в Москву, когда совсем молоденькая была и в этих местах работала учительницей. Говорили старики, что перед несчастьем в шахтах появляется белый мальчик.

— Чушь какая! — с возмущением сказала Новикова. — Как вам не стыдно, товарищ Филимонова!

— Вы, барышня, меня сразу в отсталый элемент не производите, — обиделась баба-штейгер. — Я сама думала, что сказки это. Да ведь видела его, видела своими глазами…

— Напекло вам солнце голову, вот и показалось.

— Пошто же вы думаете, что у меня голова такая слабая. Жизнь прожила — никого думать за себя не просила.

— Погоди, дружок, — сказала Надежда Георгиевна, пусть Матрена Назаровна расскажет, как это случилось.

— Пошла я за щавелем, — начала Филимониха, — набрала корзинку… А из тайги знаете как сейчас хорошо пахнет Дух теплый, свежий. Дай, думаю, поброжу… Ну, и пошла и пошла… аж до балагана, что возле Блин-горы. Подхожу, вижу — вроде в окошке что-то белеется. Что такое? Не почудилось ли? Подошла ближе, а он и высунулся… Белый весь как есть… да как завоет!..

Баба-штейгер сама сидела белая, с остановившимися круглыми глазами.

— Ну, а вы что же?

— Выронила корзину — да бежать… На дорогу выскочила и сомлела, сил не стало. Пала на землю, встать не могу. Тут Егор Конюшков на меня набрел: «Ты что, Матрена?» А я сказать ничего не умею, зубы стучат. Отошла маленько, говорю: «Сходи посмотри, Егор Иванович, а я в школу побегу — может, товарищ директор там». Сейчас, поди, и он придет, коли беды какой не вышло.

В дверь просунулась голова Маруси:

— Надежда Георгиевна, дяденька Конюшков вас спрашивает.

Из глаз Маруси так и брызгало любопытство, и Сабурова с неудовольствием подумала, что о посещении школы Филимонихой и дядей Егором пойдут толки.

— Спасибо, Маруся. Попроси сюда Егора Ивановича.

Дядя Егор вошел стремительно и сразу заявил:

— Озорует кто-то в лесу, Надежда Егоровна. Матреша разъяснила вам, в чем дело? И я мальчика видел.

— И вы видели, Егор Иванович?

— Точно. Выскочил он из балагана и в лес пустился. Я было за ним, да отстал. Как провалился он. Только захихикал издали.

— И что же, он действительно белый? — не вытерпела Новикова.

— Белый… и голова и лицо… А в руке белый узелок. Неприятно мне как-то стало… Ребят постарше бы в лес послать. А может, заявить в район?

— Погодите, Егор Иванович. Ребят давайте не тревожить, пусть занимаются. У них сейчас ответственные дни. В район заявим пожалуй, только людей насмешим. Вот милиционер Миша с кем-нибудь из приисковых комсомольцев пускай в лес сходит. Вы это организуйте. И очень прошу, друзья, чтоб разговоров не было.

— Понятно. Старухи услышат — начнут небывальщину вспоминать.

— Вот-вот. Вы в балаган-то заходили?

— А как же! Пусто, темно, нет никого.

— Ну, так и решим. Главное, помолчать сейчас. Слышите, Матрена Назаровна?