На Таежном ждали секретаря областного комитета партии. Объезжая прииски и рудники, он всегда бывал в школах, посещал уроки и особенно интересовался преподаванием литературы и истории в старших классах. Однако гость все не появлялся, и многие уже уверяли, что он проехал мимо.

Маленькая черная машина подкатила к школе неожиданно. Плотный, крепкий человек лет пятидесяти быстро взбежал на крыльцо. За ним шли хорошо знакомый школьникам худощавый черноглазый парторг прииска Иван Савельевич Трубников и какая-то высокая женщина. Они разделись в общей раздевалке и, прежде чем румяная гардеробщица Маруся сообразила, что приехало начальство, прошли в учительскую.

Там они застали только Татьяну Борисовну и Петра Петровича. Остальные педагоги уже разошлись по классам.

Приезжий гость поздоровался с Петром Петровичем, как; со старым знакомцем, и представился Новиковой:

— Круглов Василий Никитич. У вас что сейчас? Литература в десятом? Если позволите, и мы с вами пойдем… Согласны? — спросил он высокую женщину, оказавшуюся методисткой из областного центра.

— Хорошо.

— Ну, а я к Петру Петровичу… — сказал Трубников. — Ты ведь на урок, товарищ Горюнов? Разрешишь мне послушать?

Парторг, волжанин по рождению, говорил, сильно напирая на звук «о».

— Тебе — да не разрешить! — коротко ответил Петр Петрович.

Сдержанный, даже суровый с виду, Трубников нежно любил животных и растения. По прииску ходили рассказы о необыкновенных аквариумах парторга. У Трубникова было четверо мальчишек, которые, как и отец, постоянно возились с птицами, зверями и цветами.

К Петру Петровичу парторг относился с большим уважением и, заходя в школу, непременно бывал на уроках естествознания.

Новикова собиралась рассказывать ученикам о Шолохове, но когда гости вошли с нею в класс, поздоровались с учениками, уселись и глаза секретаря с выражением веселого внимания остановились на ней, она поняла, что говорить не сможет. Делая вид, что ищет какую-то пометку в журнале, Татьяна Борисовна старалась оттянуть время. Хуже всего было то, что ученики видели ее замешательство и с тревогой следили за ней.

Наконец Новикова вызвала Петра Таштыпаева. Напряженные лица десятиклассников прояснились.

— Разве можно так теряться? Смотреть неприятно! — шепнула Тоня Лизе.

Петя рассказывал о «Разгроме» Фадеева спокойно и обстоятельно. Все видели, что секретарь несколько раз одобрительно кивнул головой, слушая его.

Татьяна Борисовна немного успокоилась, но, отпустив Таштыпаева на место, почувствовала, что волнение опять перехватило горло. «Не смогу говорить… Что делать? Что делать?» — мучилась она.

Собирая все силы, чтобы внешне казаться спокойной, она обвела глазами класс и встретила взгляд Тони. «Вызвать разве ее? Ответит хорошо…»

Но в Тониных глазах сияло такое явное насмешливое сочувствие, что Новикова внутренне съежилась. Ей стало невыносимо стыдно. Она нервно передернула плечами, выпрямилась и заговорила.

Собственный голос показался ей сдавленным и жалким. Она остановилась и, упрямо глядя на чернильницу, стала произносить слова громче и спокойнее. Это помогло. Скоро она заметила, что присутствие гостей больше не беспокоит класс. Все, как обычно, слушали ее, и во взгляде Тони была теперь сосредоточенность внимательной ученицы.

Новикова довела объяснение до конца совсем спокойно и, лишь выйдя из класса, почувствовала, что ноги у нее чуть-чуть дрожат.

Во время перемены Круглов, успевший познакомиться с директором и другими учителями, спросил у Татьяны Борисовны, нс труден ли десятиклассникам программный материал.

— Нет, что вы! Это очень развитые ребята. Они много читают и помимо программы. Класс прекрасно подготовлен.

— Да? — сказал секретарь обкома. — Это приятно слышать, если в вас не говорит местный патриотизм.

Новикова так растерянно глянула на него, что Сабурова с трудом удержалась от улыбки.

— А вы, товарищ директор, в восьмой класс идете? Мы с вами.

Восьмиклассники о чем-то спорили, когда Сабурова и гости вошли к ним. Старая учительница не торопясь разложила на кафедре свои книги, футляр для очков, карандаши и прочее хозяйство, а затем спросила:

— О чем вы тут шумели, ребята?

— Насчет Максима Максимыча, Надежда Георгиевна! Мы прочитали «Героя нашего времени».

— Ну, и что же?

— Вова Сметанин и Сева Кротков говорят, что он неинтересный человек! — сердито сказала рыженькая, с короткими толстыми косичками девочка.

— А ты что скажешь, Тойза?

— Он добрый, хороший старик! Полюбил Бэлу… как отец к ней относился. И сила воли у него была. Еще в молодости дал зарок никогда не пить вина и всю жизнь держал слово… Замерзли ведь они в дороге, Печорин рому предлагает, а он: «Нет-с, благодарствуйте, не пью!» — с удовольствием процитировала рыженькая.

— И храбрый! — подхватила другая ученица.

— Ну, а ты, Вова Сметанин, что думаешь?

— Я разве говорю, что он плохой? — запальчиво ответил Вова и покосился на чужих людей. — Добрый старик, это верно. Только скучный, обыкновенный!.. Подумаешь, вина не пил! Мы вот никогда не пьем — что же, нас хвалить за это?

Секретарь громко закашлялся, но скрыть смех ему не удалось. Все увидели, что он смеется. А спутница его как будто стала еще серьезнее.

— Вот ты говоришь: скучный, обыкновенный… Тебе он неинтересен. А великий писатель Лермонтов нашел в этом обыкновенном человеке замечательные черты: и чуткость, и доброту, и верность долгу, и широту взглядов… Максим Максимыч — настоящий русский характер. Разберись-ка в нем, Вова…

Надежда Георгиевна задумалась на секунду. Начав урок, она мгновенно забыла, что в классе сидят два посторонних человека. Она глядела на детей. Нужно было рассказать им биографию Лермонтова.

— Давайте вспомним, ребята, последний день жизни Пушкина, — тихо заговорила она. — Февраль… серое петербургское небо, толпа на Мойке. Люди тихо переговариваются, терпеливо ждут, не выйдет ли кто из дома, где лежит раненый поэт, не скажет ли, что Пушкину лучше… И вот разносится скорбная весть: поэт скончался…

Сабурова, помолчав, спросила класс:

— Вы помните, как отозвалось русское общество на эту смерть?

— Да! Да! Помним!

Надежда Георгиевна вызвала рыженькую девочку. Та встала и, немного путаясь, начала взволнованный рассказ.

— Хорошо, — кивнула ей учительница. — И вот в эти тяжелые дни по рукам стало ходить стихотворение молодого, до тех пор неизвестного поэта. Многие из вас, наверно, читали эти стихи.

— Читали! Конечно!

— А я знаю наизусть!

— Прочитай нам его, Женя!

Подросток читал просто, но во всех чертах его еще детского лица проступало недетское презрение к тем, кто злобно гнал свободный, смелый дар поэта. Слова «А вы, надменные потомки…» — он выкрикнул страстно и гневно.

— Кто же был этот молодой обличитель, о котором Белинский писал: «Мне кажется, что Пушкин умер не без наследника»?

Тихо-тихо сидели ученики, и приезжий гость, так же как они, не отрываясь смотрел в лицо старой учительницы, слушая рассказ о гениальном юноше, прожившем сверкающую и горькую жизнь.

Когда Сабурова сказала о том, что поэт не был принят на третий курс Петербургского университета, ребята заволновались:

— Почему? Почему такая несправедливость?

— Вероятно, из Москвы уже успели послать характеристику студента Лермонтова.

— Ну ясно, послали!

Девочка-хакаска снова подняла руку.

— Что ты хочешь сказать, Тойза?

— Вы нам говорили, Надежда Георгиевна, про судьбу Грибоедова, Пушкина, Полежаева, Шевченко… и Лермонтов тоже…

— Такова, друзья, была судьба многих. Выступая на восемнадцатом партсъезде, автор «Тихого Дона» и «Поднятой целины» Шолохов говорил о писателях, награжденных нашим правительством, и сказал, что надо вспомнить тех, кого раньше награждали. Только их награждали тюрьмами, ссылками или просто убивали…

Сабурова заканчивала рассказ. Пятигорск, происки Васильчикова, дуэль… Кто-то из девочек тихо охнул, когда она сказала, как лежало тело поэта под проливным дождем в горах.