— Это пусть тебя не пугает. Ребята не избалованные, учатся просто с жадностью… Ты их скоро полюбишь.

— И знаете… — продолжала Новикова, не слушая Надежду Георгиевну, — как-то грустно мне стало… Все-таки ни музыки здесь нет, ни театра. Наверно, и библиотека плохая. И почему, кстати, дети так странно говорят? «Айдате» какое-то, «пошто», «чё» вместо «что». А одна девочка во время спектакля соседке шепчет: «Петя обратно сегодня старика играет». Я не выдержала, спрашиваю: «Как это — обратно?» — «А он у нас в Октябрьские дни тоже играл». «Обратно» у них значит «опять».

— Ну подожди. Ты тут столько наговорила… А из Москвы ты куда-нибудь уезжала раньше?

— В Крым, на Кавказ ездила летом, по Волге…

— Это ты на курортах бывала. Там жизнь, конечно, нарядней. А теперь послушай меня. Библиотека у нас на редкость хорошая. Все, что тебе нужно, ты в ней, во всяком случае, найдешь. Театра, правда, нет, а клуб прекрасный, и артисты столичные иногда к нам приезжают. Жена доктора Дубинского очень неплохая музыкантша. Вот погоди, подружишься с семьей доктора — будешь музыку слушать. Да не маши рукой, еще как рада-то будешь! Насчет того, что ребята говорят неправильно, есть такой грех. Это местный говор. От старшеклассников ты этих словечек не услышишь, школа выправила их речь. И младшие понемногу научатся правильно говорить. А природа наша…

— Что природа! Природой приятно любоваться, когда на душе легко!

— Ну, а почему у тебя не легко будет?

Татьяна Борисовна смутилась:

— Н-не знаю… Сомневаюсь что-то, справлюсь ли с преподаванием.

Сабурова ясно представила себе Таню Новикову школьницей. Худенькая, нервная девочка училась прекрасно, но как чрезмерное самолюбие и мнительность мешали ей! Докладов своих и всяких публичных выступлений боялась панически, а экзамены обычно сдавала совсем больная. При некоторой внешней заносчивости всегда была не уверена в себе. Молода еще! Это пройдет.

— Не сомневаюсь, что справишься, Таня. Плохое настроение у тебя от неуверенности, — серьезно сказала она. — Подготовься как следует к первым урокам, я приду тебя послушать. И план составь подробный. Я тебе покажу, как это делается.

— Нас учили, я умею планы составлять, — обиженно откликнулась Новикова.

Они долго еще не спали. Тихо и медленно, так, как она привыкла говорить с учениками, Сабурова рассказывала о сущности преподавания. Татьяна Борисовна слушала невнимательно. Планы… Знание материала… Этого она не боится. Но сумеет ли найти верный тон?.. Не будут ли ученики недоверчиво относиться к ее знаниям? Ведь она только немногим старше их.

В доме Кулагиных тоже долго не ложились. Николай Сергеевич был глубоко огорчен. Горе инженера Каганова затронуло его, как свое собственное. Старый горный мастер уважал Михаила Максимовича за то, что тот работал, не считаясь со временем, подробно входил во все мелочи дела.

— Надо же!.. Жить бы и жить… — бормотал Кулагин, покусывая рыжеватые усы и хмурясь. — Нет, хорошему человеку всегда не везет. Ну что, теперь с дочкой остался… У нее большая учеба еще впереди. Да, без матери-то беда!

Когда Николай Сергеевич бывал расстроен, он становился очень тяжел для окружающих. Сам он этого не замечал, но Варвара Степановна знала, что последует за отрывочными словами мужа. Он начнет ходить по дому, заглядывать во все уголки и всюду находить непорядки.

Действительно, Николай Сергеевич молча спрятал в шкаф оставленную на столе солонку, поправил завернувшийся половик, перелистал и положил на место какую-то Тонину тетрадку. Затем он долго и неодобрительно смотрел на ягнят.

Белая овечка с точеной мордочкой уже бегала, крепко ударяя об пол копытцами, а крохотный барашек стоял, как игрушечный, расставив ноги и нагнув голову. Внезапно с коротким вскриком он подпрыгивал на месте и опять замирал.

— Не поправляется баран, — сказал Николай Сергеевич. — Должно быть, овечка все молоко у матери высасывает. Приглядывать надо.

— Да не беспокойся об этом! Рано ему поправляться, вчера только родился.

Николай Сергеевич походил по комнате и, снова войдя в кухню, зачерпнул воды в ковшик.

— Куда ты, отец, воду несешь?

— Цветок полить. Не поливали, наверно, неделю.

— Утром Тоня поливала.

— Почему же лист у него засох?

— Зима, не лето, вот и засох.

Взявшись наконец за чтение, Николай Сергеевич качал головой, снимал очки и, перевернув книгу, строго посматривал па обложку. Он хотел запомнить фамилию автора, сочинение которого не одобрял.

— Ты почему спать не идешь? — спросила его жена.

— Дочку дождусь.

Тоня пришла уже после часу. Сказала, что ужинать не будет и ляжет спать. Отец остановил ее:

— Ты где же была, Антонина Николаевна?

— У Жени.

— А-а! — Николай Сергеевич на минуту помягчел и поник головой. — Плачет, бедная?

— Сначала как каменная сидела, говорит Надежда Георгиевна. Потом заплакала. Сейчас легла. Отец около нее…

— Да-а! Вот как мать-то терять… Жалко девушку.

Николай Сергеевич хотел спросить про Михаила Максимовича, но вместо этого строго спросил:

— А с вечера куда ушла? Ведь тогда не знали еще ничего?

— В Белый Лог ходила, к тете Даше, — неохотно ответила Тоня.

— Зачем?

— Давно ее не видела. Навестить…

— Так… Другого времени не нашла? Обязательно сегодня надо было идти?

Но Тоня была тоже не в кротком настроении.

— Да, мне надо было именно сегодня. Почему это тебе не нравится?

— Потому… — Николай Сергеевич не сразу нашел слова. — Ходишь по ночам в такую даль, потом утром тебя не добудишься…

— Да что ты, папа? Я всегда легко встаю.

— Ну ладно! Сказал, и нечего возражать!

— Ты не забывай, что тетя Даша — мать Павлика, а Павлик был моим другом, значит, и с матерью его я буду дружить.

Тоня сказала эти слова жестко и решительно. Она даже побледнела. Николай Сергеевич смотрел на нее нахмурясь и, видимо, собирался ответить. Но вмешалась Варвара Степановна:

— Иди, Тоня, спать. Завтра договоритесь.

Тоня взглянула на мать и молча вышла.

— Вот как она разговаривает! Слыхала?

— А ты что к ней придираешься? Тебя беда начальника расстроила? Так ведь и она расстроена. Женя — ей подруга.

Николай Сергеевич помолчал и снова начал:

— А к тете Даше ей ходить нечего.

— Да ведь несерьезно говоришь. Ничего ты против Дарьи Ивановны не имеешь.

— Против ничего не имею, — согласился Николай Сергеевич. — А вот сходит Антонина туда, потом неделю молчать и супиться будет. К чему это?

Варвара Степановна знала отношение своего мужа к дочери. Любовь Николая Сергеевича к Тоне подчас даже пугала ее своей горячностью. Больше всего сердило отца все, что могло, по его мнению, нарушить Тонин покой, сделать ее невеселой, помешать ей спокойно жить и учиться.

«Дрожит над ней, просто дрожит!» — подумала она и примирительно сказала:

— Ну, отец, ведь ей нелегко. Дружили, можно сказать, с тех пор, как себя помнит. Парень — то какой был! Про Павлушу никто слова плохого не скажет.

— Я ничего плохого про него и не хочу говорить. Паренек был стоящий. Да ведь нет его… Что же она себя растравлять будет? Ей жить и радоваться нужно.

Варвара Степановна усмехнулась:

— Я что-то Антонину плаксивой да унылой не вижу. А ежели взгрустнется ей порой — дело понятное. Ты бы разве радовался, кабы в свое время, когда мы с тобой подружились, разлучиться пришлось?

— Ну, нашла сравнение! Ты мне, чай, жена!

— Ох, и чудак, батюшка! — Варвара Степановна засмеялась, прикрывая рот рукой. — Я тогда не жена была, а соседская девчонка — Варюшка Кочеткова. Полно тебе! Из упрямства одного споришь.

Опять посыпался снег. Он закрывал отпечатки шагов и санные колеи на дорогах. Он укутывал крыши домов, сглаживал все неровности, выбоины, все следы дня. Тихий лёт его говорил людям: прошел день с его трудом, радостями и печалями. Завтра новый труд, радость, а может быть, и печаль. Но теперь отдыхайте.