Лучше всего я бы так и сидел здесь.

Какая жалость, что про запас нельзя посрать и помочиться.

Теперь, однако, враги могли бы прекратить свой шум!

Наконец, я управился с делами в темном гальюне.

У меня в кармане еще есть остаток туалетной бумаги — Хвала Господу и аллилуйя! А теперь брюки снова вверх, и я могу даже вымыть свои лапы под маленьким краником — морской водой и мылом.

Едва откладываю задвижку, как из руки буквально тут же вырывают дверь, и кто-то рвется мимо меня — наклонившись как от ранения в живот.

Те, наверху, хотят порвать нам нервы своими хлопушками. Но я чихать на них хотел! Забираюсь на матрас, поворачиваюсь на левое ухо и прижимаю подушку к правому: Я достаточно долго терпел эту долбежку.

Долгое время не чувствую, сплю ли я или бодрствую. Бессонница схожая с агрипнией. Я страдаю полубессонницей. Вероятно, у меня не отсутствует сон, вероятно, я только воображаю себе это. Кто его знает…

Я как-то слышал, что люди, у которых отсутствует хороший сон, обычно переоценивают свою бессонницу.

Моя названная тетя Хильда, как раз и была такой. Просто не могло соответствовать истине, когда она каждое утро заявляла, что не сомкнула глаз ночью. Когда-нибудь она точно засыпала, так как человек не может существовать без сна. Но чем ценен полусон? Определенно не половиной настоящего сна, потому что тогда мы не должны были бы спать вдвое дольше…

Как только командир справляется с недостатком сна? Как он может быть постоянно на ногах? Я кажусь сам себе уже полностью измотанным и опустошенным за эту поездку — что же тогда говорить о командире? Ведь у него из всех людей на борту наименьшие запасы сил.

Представление того, что мы не сможем найти пристанище ни на одном берегу, того, что для этой лодки нигде больше нет пристани, снова посещает меня. В полусне мне видится, будто мы уже много месяцев движемся по этому соленому морю. Не перед французским побережьем, а где-нибудь в безбрежных широтах без всяких координат. Топливные цистерны уже давно опустели и подлодка движется течениями — уже 100 лет или около того, без возможности когда-нибудь прибыть куда-нибудь…

И затем снова вижу изображения Симоны: Симона в широкой, расписанной цветами юбке на гоночном велосипеде. Симона в длинных, остронаглаженных брючках и тонком пушистом розовом свитере из ангоры легко и быстро двигающаяся между столиками своего кафе. Симона совершенно голая, коричнево-загорелая, увешенная морскими водорослями словно мальчишка-оборванец, в коричневато-зеленоватых разорванных лохмотьях… Картины сменяются в быстром темпе. Но это не фильм, а устойчивые картины, своего рода слайды, на мгновения вспыхивающие в мозгу.

Из болтовни, проникающей в полусон моего сознания, невольно составляю диалог.

— Центральный! — голос рулевого сверху из башни.

— Слушаю! — ответ вахтенного центрального поста.

— Запрос времени! — снова рулевой.

Придурок, думаю в полусне, мы должны сосредоточиться на том, чтобы рулевому смена пришла к назначенному часу. Всегда этот дурацкий запрос времени.

— Башня — 16 часов! — сообщает вахтенный ЦП наверх.

По-видимому, господа нуждаются в таком общении, чтобы взаимно поддерживать себя в состоянии бодрствования. Без подобной литании рулевой там наверху мог бы заснуть — никто бы и не заметил.

Некоторое время все молчат, затем из полумрака подо мной слышу приглушенные слова, почти шепот:

— Нам это никогда не удастся! Защититься от этих кораблей!

Тот, кто это сказал, должен был бы получить по морде от сидящего к нему ближе всех. Вероятно, кто-то из серебрянопогонников, лежащих на одной из нижних шконок. Ни один моряк не сказал бы такое! Таким вот трепом эти паникеры и приманивают к нам злобных фурий. Как я хочу, чтобы смог искоренить эти богохульные слова, как написанное мелом на классной доске, мокрой тряпкой — но во мне все повторяется и повторяется эта фраза: «Нам никогда не удастся…» Я то сплю, то просыпаюсь и, кроме того, внезапно испытываю сильную жажду. В офицерской кают-компании, наверняка, стоит на столе кувшин с лимонадом — а потому — прочь с койки.

Повезло: Кувшин существует и наполовину полон.

Назад на койку? Лучше посижу-ка в ЦП и попытаюсь сделать несколько заметок…

Когда присаживаюсь на свой ящик, тут же хочу снова вскочить: Моя задница доставляет мне сильную боль. Я не знаю, обильный ли коричневый понос, выбежавший из меня, воспалил анус или же боль возникла от того, что он у меня изранен и натерт. Постоянные боли во внутренностях — и теперь еще дополнительная боль при хождении по-большому и даже сидении. Не могу вспомнить, чтобы когда-нибудь чувствовал свое очко так болезненно.

Переношу свой вес таким образом, что сижу либо на правом, либо на левом бедре и втягиваю анус. Правда, сначала он сильно болит, но спустя некоторое время боль ослабевает.

Сидя так, я заснул и вновь грезил в своем сне о скорбуте: Все мои зубы так и рвутся принять горизонтальное положение. Я же пытаюсь удержать их, противодействуя языком в вертикальном положении. Но так я больше не могу открывать рот: На вопросы лишь трясу головой или киваю.

От постоянного напряжения язык разбухает, а мышцы щек невыносимо болят. Внезапно кто-то бьет меня, подкравшись сзади — шутник — ладонью промеж лопаток. Страх разрывает мне рот, и зубы вылетают наружу и со стуком падают на пол…

Вместе с тем я бодрствую: Тщательно ощупываю ряды зубов языком изнутри и снаружи. Также и поверхность прикуса и остаюсь счастливым и довольным, потому что все зубы пока еще в наличии — за исключением двух, которые мне, одноглазый врач Темпель, когда мне было 10 лет, удалил в Chemnitze на Вестштрассе, причинив сильную боль и наверно без всякой в том необходимости. Меня всегда хвалили по поводу моих хороших зубов — как будто хорошие зубы были моей заслугой!

Надо лимоны сосать! говорю себе. Как только живот будет снова в порядке так и поступлю.

На U-96 у нас было вдоволь лимонов. Второй помощник, как сейчас помню, маленький Херрманн, смешивал страшный коктейль из лимонов и сгущенного молока. Жив ли еще маленький Херрманн? Ужасно, что неизвестно, что стало с братишками.

Командировки как рулетки: Некоторые оставались в живых, когда их лодка тонула, когда были откомандированы как раз на учебные курсы. Другим везло, когда они должны были выходить в поход на вновь введенной в эксплуатацию лодке, которая не выходила в свой первый поход.

Но мне не стоит направлять мысли именно в этом направлении…

Протекает вентиль: кап-кап-кап. И все течет в трюм! Хотя какое это уже имеет значение? Когда-нибудь централмаат откачает скопившуюся в трюме воду.

Смотрю на командира сверху вниз. Испытываю к нему чувство легкой симпатии. Он стоит в полумраке и когда слегка опирается на штангу перископа, то кажется мне призраком. Возможно, из-за рассеянного света. Но и без этого освещения он выглядит плохо. Меня пугает также и то, как он движется. Этот человек ведет себя иногда как лунатик: так, словно находится в трансе.

С какой силой должен этот человек переносить выпавшие на его долю трудности: Стоять в центральном посту и выносить длительные нервные нагрузки!

Если бы мы шли нормальным ходом — это, конечно же, помогло бы. Нормально вышли бы и двигались, как положено, а не этими осторожными шажками.

А мне хотелось бы побежать сейчас босиком, побежать в поля, просто убежать из этого чертова сонмища трубопроводов и агрегатов. Любой тигр в своей клетке имеет больше возможности к движению, чем мы. И тут же вспоминаю тигра Рильке и его клетку с тысячей прутьев, и приходит на ум строка… Но, подожди-ка: Там ведь была пантера! «…скользит по прутьям взгляд в усталой дреме». Это могло быть написано прямо про меня.

Зачем же я сижу здесь? Лучше снова назад на койку и попытаться заснуть.

Так как снова просыпаюсь от шума дизеля, то думаю, что проспал всю последнюю часть хода на электродвигателях. Мне наконец-то удалось поспать под водой. Теперь можно и под шноркелем идти…