— Haut les mains! — слышу вдруг крик за спиной и поворачиваюсь как ужаленный.

— Ого! — вырывается у меня, когда вижу крикуна. А тот орет во все горло: «Хорошо отдохнуть, господа офицеры!» Тут я замечаю, что мы находимся уже на Rue de Liege — и как раз напротив дома под номером 13. Здесь находится кабаре Sheherazade, управляемое, как говорят, тремя бывшими русскими офицерами.

— Может, эта забегаловка еще открыта? — обращаюсь к Йордану. — Иначе бы от союзничков пошел поток негативной информации.

— С чего бы это? — интересуется Йордан. И добавляет: «Это же всего-навсего бордель?»

— Не так резко. Скажем проще: «Интимный ночной ресторан», особенно для людей с трясущимися от страха задницами.

— Это ты обо мне так?

— Нет, сэр, это просто обобщающее понятие. Скажу прямо: не сердись. Это больше смахивает на кабак с так называемыми «русскими Великими княгинями» в качестве шансонеток, с цыганским оркестром, конечно же, и все во фраках!

Идем дальше, и я продолжаю просвещать Йордана: интимные ночные рестораны подобные этой Sheherazade или Jockey или Venus работают в обычном режиме. И все они крайне необходимы. Например, Sheherazade был и остается до сих пор настоящим гнездом шпионажа. Не один командир подлодки был заложен командующему по поводу своих интимных якобы разговоров в этом борделе. А все эти сбежавшие сюда бывшие принцессы и княжны прикидываются не понимающими по-немецки.

— Откуда тебе это известно?

— От самих проштрафившихся. Об этой забегаловке давно говорят. Ну, есть для тебя что-то ценное в этой информации?

— Ценное? — задумывается Йордан. — Какой дурак осмелится это напечатать?

Когда-то я впервые был в этом заведении под номером 13, и получил в качестве сувенира небольшой блокнотик с фотографиями выступавших там «звезд» эстрады. Имитируя русский акцент, старательно выговариваю трудно звучащие русские имена: «Stella de Rivas, Надья, Gervaise, Ирэна и погоди-ка … полковник Чикатхофф и Великие князья Дима Оузофф и Бази Кобликофф».

Если бы захотел, то пешком легко добрался бы отсюда до гостиницы. Но спускаюсь с Йорданом в крысиную нору метро и проезжаю пару станций.

— Хорошо тебе! — произносит Йордан прощаясь.

— Только не завидуй! Будь завтра на месте вовремя!

— Построение уже идет, господин лейтенант! — сообщает мне дежурный по КПП в понедельник утром, когда я, не спеша, поднимаюсь в кают-компанию по мраморной лестнице.

Что за представление здесь разыгрывается? Между огромных, от пола до потолка гобеленов на толстом ковре, застыл строй военных. Все стоят по стойке «смирно». На правом фланге в полной военной форме — офицеры. Слышен рыкающий голос Бисмарка.

Доносится шепот: «Каждый понедельник традиционная речь об окончательной победе» — «В этот раз даже чересчур!» — шепчет другой голос.

Вряд ли это заранее спланированное награждение офицеров. А может быть обычная пятиминутка Бисмарка? Даже стоя здесь на ступеньках лестницы, могу наверняка сказать, что он изрекает, т. к. мне хорошо знаком весь его агитационно-нервный словарь и примитивизм его выступлений: тот, кто не относится к расе «господ», тот для него «больной». «Больной» — это одно из его любимейших словечек. Черчилль — больной, вместе с его англичанами, американцы — все поголовно больные. Высшая же степень его презрения выражается словом: «заразный». Россия — полностью заразна, международное еврейство заразило весь мир, а заразные должны быть поголовно уничтожены….

Но вот появляется и сам Бисмарк, и тут же бледный, скользкий «обер-лейтенант при штабе», стоящий перед строем в бьющей в глаза идиотски аккуратно сидящей на голове фуражке, кричит: «Отдел — смирно!»

Стараюсь не слушать раздающуюся по лестнице словесную труху, и лишь отмечаю, что рев не такой как у Дёница, а зычный бас — надо поучиться у Бисмарка глубине и сочности его голоса.

На первый взгляд Бисмарк выглядит очень важным. Скорее от обтягивающего все его тело большого корсета. От этого фигура у него его довольно грузная, грудь высоко вздымается. Кажется, что ножки у него тоненькие и кривые. Лицо оплывшее, круглое, красное. Весь вид говорит о том, что его вот-вот задушит высокий воротник. Надо посоветовать ему расстегнуть воротник френча — но кто осмелится?

К Бисмарку отлично подходит изречение из моего словарика арго: «Il n’a rien d’humain dans le visage.»

Из-за похожей на пудинг шеи он похож скорее на разжиревшего индюка. «Бисмарк» ему более подходит. Это прозвище, конечно, льстит нашему руководителю. Получил он ее в первую очередь из-за слегка выпученных налитых кровью глаз и покрытых морщинками мешков под ними, а также густых, сросшихся бровей. Но он увязывает ее со своим ростом, венчиком седых волос, властной манерой держаться.

В Берлине мне доводилось как-то прямо в глаза назвать его «наш господин главный оратор», после чего я был поправлен Масленком: «Господин Фрегаттен-капитэн». Оратор — значило его гражданскую специальность. А я и не знал раньше, что имеются профессиональные ораторы. Бисмарк ранее работал страховым агентом и был, вероятно, членом СА. А еще раньше, в 1 Мировую войну, он служил в Кайзеровском ВМФ, а точнее, как он постоянно хвастает, адъютантом тогдашнего командующего подлодками. И в этой должности он проводил много времени перед зеркалом, репетируя моменты придания своему виду наибольшей важности. И конечно же оттачивая каждое свое движение. Явно бросается в глаза то, что он носит корсет, ибо так прямо, даже одеревенело, никто не смог бы продержаться без корсета и секунды.

Кайзеровское прошлое и главный оратор — это, конечно, делает понятным то, что он стал шефом этого пестроперемешанного войска, хотя он ничего не понимает ни в работе собственных «секций» ни в пленках, ни в текстах. Зачастую он надолго исчезает с работы из-за известных всем таких его заболеваний, как гипертония и склероз. И кто его знает, как ему при всем при том удается оставаться великим начальником в этом парижском дворце.

Однако надо отдать ему должное: у него отличное чутье на отступников и ренегатов. Глаза цепко всматриваются в каждого. Ушки тоже на макушке. Довольно пугает и его внезапное «словно черт из табакерки» появление «на сцене». Без сомнений, он сначала подслушивает у дверей, затем резко, одним рывком, открывает ее, и все вздрагивают от испуга.

В этом замке надо держать нос по ветру. Стены здесь имеют уши. Допустимо говорить вполголоса, да и то лишь тогда, когда стучат пишущие машинки.

Пока Бисмарк все еще вываливает из себя эту рыкающую чепуху, мне приходится, сжав зубы, сдерживать раздирающий меня смех. Только не звука! Это может мне сильно навредить. Вдруг возникло чувство, что мышцы моего лица рельефно выдаются вперед из-за сильного напряжения, с которым приходится сохранять неподвижность. Осторожно дышу носом. Взгляд устремляю вдаль, мимо Бисмарка, оставляя его справа по борту.

Надо строго контролировать эмоции! Направить мысли куда-нибудь от этого зала. К примеру, в Черное море, чтобы немного расслабиться. Но это мне никак не удается. Стою и представляю, какой тарарам поднялся бы, если бы я вот сейчас вышел из строя на три шага вперед, и прямо обратившись к этому красному, запотелому, гладковыбритому болтуну безо всяких экивоков влепил бы звонкую пощечину, да такую, что он, словно пробка из бутылки подпрыгнул бы, да и рухнул на ковер. Или как бревно грохнулся бы во весь рост перед строем, а я безо всякого милосердия лупил бы и лупил бы его на этом ковре. Вдруг повисла тишина. Никакого победного сотрясания воздуха. Просто тишина. Речь закончилась. Что же дальше?

Ах, черт! Такие представления довольно ядовиты для нас. Я вновь обречен стать ханжой. Научиться вилять задницей, молчать в тряпочку и выдавливать из себя хвалебное красноречие — жалкое уничижение своего Я. В такой ситуации не остается ничего другого!

И все же мятежные мысли не оставляют меня: в моем виртуальном списке есть довольно много людей, которых я бы с удовольствием схватил за горло. Но в реальности я навряд ли смогу это сделать. Пароль дня — умение лавировать как в слаломе. Сегодня требуется одно умение — пережить все это.